Европа кружилась в вальсе (первый роман) - Милош Кратохвил

Милости просим, он готов.

Входит его превосходительство господин германский посланник. Но с французской стороны его превосходительство встречает вовсе не такое же превосходительство, как то подобало бы с точки зрения табели о рангах, поскольку господина министра в Париже просто-напросто нет, comprenez?{[90]} А господин первый заместитель? К сожалению, он тоже отсутствует. Несмотря на царящее вокруг пекло, атмосфера в приемной заметно охлаждается. Право, ничего поделать нельзя, ситуация такова, какова она есть: в данный момент для господина фон Шена нет здесь решительно никакого другого партнера, кроме месье Деливре, советника, уполномоченного на время отсутствия начальства…

Хотя германский посланник стоит неподвижно, видно, какая происходит в нем внутренняя борьба, как он колеблется, мнется, решая в уме серьезную дилемму: вручить ли заявление столь второстепенному должностному лицу, которое ему представили, или лучше приехать в другой раз, когда в министерстве будет кто-нибудь более подходящий по рангу? Правда, в данном случае чрезвычайно важен день и час, когда заявление будет вручено представителю французского правительства! Причем за своевременность этого демарша он, фон Шен, несет личную ответственность, а за то, как, кто и когда исполняет свои служебные обязанности в приемной французского министерства иностранных дел, никакой ответственности не несет вообще. Поэтому он запросто вручает заявление человеку, который стоит сейчас перед ним; судя по внушительной позе, какую тот принял возле письменного стола, вполне можно предположить, что он здесь и в самом деле важная персона.

Итак:

— Его превосходительство посол Германской Империи имеет честь довести до сведения французского правительства, что его величество германский император присоединяется к ультиматуму, предъявленному Австро-Венгрией Сербскому королевству.

Точка и тишина.

Деливре стоит, не шевелясь и не меняя позы. Он и понятия не имеет, о чем бишь идет речь. По нескольким фразам посланника силится хоть как-то представить себе ситуацию; по крайней мере одно ему ясно: видимо, дело касается убийства того эрцгерцога, потому что посланник говорил об Австрии и Сербии. Стало быть, все-таки вытащили на свет божий эту старую историю! Целый месяц о ней никто даже не вспоминал, и вдруг на тебе… Австрия… А с ней заодно, разумеется, и Германия… Вдруг! И что этот германский усач… Всюду ему нужно совать свой нос, и кто знает, не он ли задает здесь тон… Однако предаваться подобным размышлениям не время. Это стало фактом, посланник об этом сказал. Но теперь… теперь вроде бы следовало сказать что-то и мне. Был ли это со стороны немца вопрос или нет? Только бы не выдать своей неосведомленности, не выглядеть дураком! Тысяча чертей! Еще ляпну что-нибудь эдакое, что повлечет за собой непредсказуемые последствия. Чего бы я сейчас только не дал за ничего не значащую фразу, которая в то же время могла бы прозвучать с надлежащей значительностью!

Посольский советник раздумчиво кивает головой. Это долженствует означать, будто он размышляет над тем, что только что услышал. Но что он услышал? Слова, слова, слова… Если б он хоть уловил их истинный смысл… Что-то делают сейчас она и старший лейтенант Арман? Но думать об этом сейчас нельзя.

Что же дальше?

Кругом тишина. Ага! Ну да… господин посланник кончил говорить, и теперь его, Деливре, очередь сказать что-то в ответ.

— Понимаю… да… со всей ответственностью… Разумеется, весьма затруднительно сформулировать точку зрения, то есть точку зрения французской стороны… Я, естественно, не вполне компетентен…

По стоящему напротив человеку все эти обрывки фраз соскальзывают, как капли воды по каменному изваянию. Будь он более чутким, как наши люди, он давно бы уже сообразил, что обыкновенный посольский советник не может прыгнуть выше головы и с ходу выдать некий ответ, который тут же будет истолкован как ответственное правительственное заявление! Мы же оба не сумасшедшие! Должен же он это понимать так же, как понимаю это я, mon Dieu!{[91]} И за что на меня все это свалилось!..

— Так что же я должен передать моему правительству?

Деливре лихорадочно пытается отделаться от своих сумбурных опасений и снова вернуться к действительности. Этот немец и впрямь полагает, будто я могу… могу… Даже если я скажу нечто совершенно пустячное, кто знает, как он это истолкует? А потом это выльется во что-нибудь дьявольски серьезное!

Посольский советник чувствует, как на теле у него выступает холодный пот.

И в следующее же мгновение он выпаливает фразу за фразой, фразы начатые, но не оконченные, бессвязные и все же перекликающиеся друг с другом вразброд; фразы о том, что ситуация, конечно же, чрезвычайно сложна и требует тщательного анализа, причем с учетом общей обстановки в мире, хотя Балканы — и в этом нет никакого сомнения — являются одной из наиболее чувствительных точек Европы, взять хотя бы недавние Балканские войны, не так ли… нужно иметь в виду и общую заинтересованность великих держав в сохранении мира… разумеется, Франция сознает, сколь важна в данном вопросе позиция Германии, а что касается Великобритании…

Фон Шен стоит… боже, Деливре даже не предложил ему сесть!.. и фон Шен стоит молча, неподвижно и слушает… Но слышит ли он? Черт его знает! И Деливре внезапно умолкает, осекается.

А фон Шен все продолжает стоять, слегка наклонив голову и словно бы внимательно слушая.

На этот раз француза бросает в жар. Что, если за всей этой болтовней он проговорился о чем-нибудь важном?

Но, похоже, худшего все же не случилось, потому что господин посланник раскрыл наконец рот и сказал:

— Так с каким же ответом я могу уйти?

Деливре с облегчением перевел дух: из всего, что было сказано, этот немец, видимо, не мог сделать никакого определенного вывода. Может ли искусный дипломат желать большего? Однако нужно сказать ему что-то в заключение.

— Ваше превосходительство, безусловно, понимает, что в силу занимаемой должности я не правомочен… так сказать… вот… Что же касается вашего уведомления, о котором я непременно поставлю в известность соответствующие инстанции… Во всяком случае, если говорить о моей личной точке зрения, понять его можно так, что Германская Империя пытается оказать известное давление… словом, это указывает на возможные последствия, не правда ли, далеко идущие последствия! Хотя не совсем понятно, какие именно, однако они вовсе не исключены. Отнюдь не исключены! Напротив. Примерно в этом смысле я и постараюсь изложить ваше сообщение…

Поклоны, подобие улыбок.

Дверь отворяется и затворяется.

И Этьен Деливре опять один. Один!

Что здесь, собственно, произошло?

Не держи он в руках текст заявления, где слово в слово изложено то, что устно сообщил фон Шен…

Но, собственно, на этом для Деливре все закончилось! Теперь остается только передать запись о беседе заместителю министра, чтобы заместитель в свою очередь передал ее министру.

То есть… а каково на улице? Деливре подходит к окну и высовывается наружу, чтобы ощутить веянье ветерка. Кажется, жара все-таки спадает. Еще два часа, и можно будет идти…

Но кого в залитом зноем Париже интересовало это воистину пустяковое интермеццо?

Какое до этого дело мужчинам, которые в сторонке, на затененном деревьями газоне по соседству с Елисейскими Полями играли в кегли? Могло ли это занимать мамаш и нянек на аллеях и возле пруда в Люксембургском саду? Или влюбленных в Булонском лесу? Или книгоедов возле ларей букинистов на берегу Сены, неподалеку от кафедрального собора? Что уж говорить о парижских предместьях? А тем более о провинции? Обо всей Франции?

Старик Бланшар разминает в пальцах пшеничный колос, раздавливает зерна, проверяя, достигли ли они зрелой крепости; одно зернышко он пробует на зуб, потому что очень важно определить подходящий момент для жатвы…

А вот внимание Пети целиком поглощено кобылой, которая его подвела: как раз когда жатва на носу, кобылка намерилась жеребиться.

Зато колесник Кастанэ не может думать ни о чем другом, кроме как… Конечно, ему следовало бы застать свою жену с Луи, как говорится, in flagranti{[92]}; для этого незачем было советоваться с доктором, он и сам это знает, как будто он уже не пытался! На ночь привязывал к большому пальцу на ноге нитку, а другой ее конец — к дверной ручке; если жена захочет выйти, он тут же проснется. Но толку от этого не было никакого. А этот доктор никак не может понять самого главного. И адвокат — тоже. Зарядил: развод, развод! Молол языком, молол, аж уши заложило. Но ведь не о том же речь! Речь о том, нельзя ли после этого, как появятся улики, нельзя ли тогда через суд заставить Луи купить ему, Кастанэ, новые, на современный манер, тиски для обжима колес? Как бы в возмещение морального ущерба, так ведь?