Последние часы в Париже - Рут Дрюар

Мужские руки потянулись ко мне, схватили, стащили вниз. С тошнотворным стуком я ударилась о твердый бетон. Боль пронзила локоть. Теперь чужие руки подняли меня, впиваясь пальцами в кожу. Кто-то стиснул мое лицо так, что хрустнула челюсть. Плевок растекся по носу. – Salope! Sale pute![92] – Грубые лапищи стали рвать на мне блузку.

Я вскрикнула. Колени подогнулись, и я соскользнула вниз. Руки снова оторвали меня от земли, удерживая на весу, и я болталась, как тряпичная кукла. Звонкая пощечина отбросила меня назад. Голова бешено закружилась. Я больше не управляла собой.

Меня потащили к открытому грузовику и бросили в кузов. Там уже набилось немало женщин. Одни плакали. Другие кричали. Третьи застыли в ступоре. Грузовик громыхал по улицам так, что кости мои сотрясались. Куда нас везли? Внезапно и резко грузовик остановился. Меня швырнуло вперед, но никто из нас не издал ни звука.

Толпа гудела вокруг, глумясь и выкрикивая:

– Putain de Boche! – Я видела лишь размытые очертания площади и понятия не имела, где нахожусь.

Нас выгрузили из кузова и подтолкнули к доске, настеленной между двумя грудами кирпича, где заставили сесть рядком. Крупный мужчина оттащил первую жертву в сторону. Но я не смотрела. Я не смотрела ни на помост, который они соорудили, ни на людей, собравшихся поглазеть. Я закрыла глаза и молилась: «Пожалуйста, Боже, сделай так, чтобы это поскорее закончилось».

Настала моя очередь. Грубые руки схватили меня, поволокли вверх по ступенькам на деревянную платформу. Прямо передо мной сверкнуло длинное блестящее лезвие бритвы. Мужчина рассмеялся:

– Думала, сделаешь это сама? – Он опустил мою голову, захватывая шею сзади, а затем задрал мне подбородок, заставляя смотреть в толпу. Я тупо уставилась на него, когда он провел холодным металлом по скальпу. Я старалась не вздрагивать, когда лезвие процарапало кожу и брызнула кровь. Вместо этого я видела перед собой Себастьяна в его комнате, и он нежно смотрел на меня. Я держала этот образ в голове. Я держалась за него, когда они достали кисть и нарисовали свастику у меня на лбу. Заклеймили как шлюху и предателя родины.

Но на этом они не остановились. Нас затолкали в деревянную повозку, запряженную лошадьми, и покатили по улицам Парижа в одном нижнем белье, обритых наголо.

Глава 41

Париж, 27 августа 1944 года

Элиз

Я смутно осознавала, что повозка остановилась, что мама обернула шарф вокруг моей головы, помогая мне подняться. Опираясь на нее, я брела домой, под улюлюканье и насмешки горожан, выстроившихся вдоль улиц. Я была в оцепенении. Вне досягаемости. Даже для самой себя.

Когда мы добрались до дома, Изабель встретила нас в дверях, обливаясь слезами.

– Прости меня, – рыдала она. – Прости, Элиз.

Я не могла смотреть на нее. Я не хотела ни на кого смотреть. Мама приготовила ванну, а я просто стояла рядом, безучастно глядя перед собой. Она осторожно сняла с меня нижнее белье и помогла зайти в воду. Тихие слезы струились по ее лицу. Вода была холодная, но меня это нисколько не волновало. Я просто хотела все смыть. Мама мягко терла мое тело губкой, потом намылила щетку и соскребла свастику. Она ничего не говорила, и я тоже молчала. Изабель сидела под дверью и плакала.

Мама завернула меня в большое банное полотенце, крепко прижимая к себе, как ребенка.

– Прости, Элиз. Я очень сожалею.

Я не могла говорить. В ответ на ее слова я лишь покачала головой, желая одного – чтобы меня оставили в покое. Я отстранилась от нее и потащилась в свою спальню, где легла на кровать прямо во влажном полотенце, свернувшись в тугой клубок. В тот момент мне хотелось оставить все позади. Я хотела умереть.

Следующие несколько дней я не вставала с постели. Но и заснуть тоже не могла. Стоило мне закрыть глаза, как передо мной оживал образ мужчины с длинной острой бритвой в руках. Я приноровилась спать урывками в течение дня, но не переставала ощупывать свою бритую голову, не переставала вспоминать. Как они могли так поступить со мной? Люди, которые меня не знали. И понятия не имели о том, какое благое дело мы совершили вместе с Себастьяном.

Изабель и мама ходили за продуктами, но я ничего не ела. Мама пыталась заговорить со мной, но ее голос эхом отдавался в моей голове, ее слова ничего не значили. Каждое движение, каждый шум, каждый запах лишь стремились напомнить мне, что я все еще жива. В моем теле не осталось ни одной клеточки, которая не разрывалась бы от боли.

На третий день мама вошла в мою комнату с письмом в руках.

– Это от твоего отца, – сказала она. – Он спрашивает, можем ли мы прислать носки и шерстяную шапку. Я полагаю, письма проверяет цензура, и он не может рассказать, что происходит на самом деле, но наверняка думает о дороге домой. – Мысль о возвращении папы наполнила меня страхом, а не радостью. – Элиз, иди, поешь чего-нибудь. Пожалуйста.

Я последовала за мамой на кухню. Изабель сидела за столом, играла со своими куклами. Я не помнила, чтобы в ее возрасте меня все еще интересовали куклы, хотя, возможно, память мне изменяла. Худенькая, вылитая беспризорница, она не выглядела на свои одиннадцать лет. Казалось, мы все растворились в самих себе. Я даже не потрудилась позвонить на работу. Там знали. Все знали. Я села рядом с Изабель, но она была настолько поглощена куклами, витая в собственном воображаемом мирке, что едва взглянула на меня.

Мама поставила передо мной тарелку и чашку. Я сделала глоток кофе, но он обжег мне горло. Я отодвинула чашку в сторону и откусила от багета, ощущая вкус пыли.

Мама открыла газету.

– Де Голль объявляет коллаборационизм государственным преступлением. Называет его «indignité nationale»[93]. Он утверждает, что это делается для того, чтобы остановить неизбирательные нападения. Теперь будут судебные процессы. Подумать только, арестовали оперную певицу Жермен Любен за исполнение Вагнера для вермахта. Отправили ее в Дранси!

Я уставилась в свою тарелку, мысленно умоляя маму заткнуться. Но она продолжала.

– И Арлетти. Ну, кинозвезду. У нее был роман с Гансом Юргеном Зерингом. Ее тоже отправляют в Дранси! Знаешь, что она сказала на суде? Ее смелость достойна восхищения.

Я ждала.

– Mon coeur est français mais mon cul, lui est international.

– Мое сердце принадлежит Франции, но моя задница – интернациональна, – повторила за ней Изабель. – Mon cul! International![94] – Она рассмеялась, и