Час Самайна - Сергей Пономаренко

— Александр Васильевич, я один раз оступилась, но больше этого не произойдет. Можете поверить. Тогда на меня словно наваждение нашло: ведь знала, что собой представляет Блюмкин, и все же надеялась на чудо.

— Хорошо, Женечка, я тебе верю. А что касается Иного Мира, то это могут быть подземные пустоты. Шаман Федоров показал мне подземный ход, который вел в пустоты, расположенные под Сейдозером. Сам со мною не пошел, остался у входа в пещеру. Я отправился в одиночку, но уже через десяток шагов испытал нарастающее чувство страха. Пульс участился, сердце готово было выскочить из груди, ледяной озноб пробегал по коже. Затем началась фантасмагория образов и ужас, сковавший тело и в следующий миг отдавший команду: «Бежать!» Не раздумывая, не выбирая направление! Безразлично, вглубь пещеры или назад… Пришел в себя в сумерках короткого полярного дня. Я лежал на мхе, а рядом сидел Федоров и невозмутимо курил трубку. Он сказал: «Я знал, что пещера и Старик отпустят тебя — ты живой. Но больше не ходи в них. На моей памяти из вошедших туда только двое вернулись: ты и мой брат, шаман с Ловозера. Остальных они не отпустили». — «А ты разве не входил в нее?» — «Нет. У меня нет уверенности в себе. Я еще не настоящий тойн». — «Я ведь тоже не тойн». — «Да, ты не тойн, но я знал, что Старик отпустит тебя». — «Почему?» — «Они так решили, вот я и знал». — «уже темнеет. Я долго был без сознания?» — «Нет. Ты недолго лежал — тебя долго не было».

Барченко замолчал, задумавшись. Женя нетерпеливо спросила:

— Как думаете, что это была за пещера? Не верить же сказкам старика Федорова, что там обитал легендарный Старик Куйва!

— Не знаю. Могу лишь догадываться, что там скрыто нечто важное и тщательно охраняется. Я об этом никому, кроме Наташи, не рассказывал, а теперь тебе. И ты молчи об этом.

— Александр Васильевич, я ведь…

— Знаю, поэтому делюсь. Страшно в себе все это держать. Жизнь человеческая хрупка и недолговечна, зависит от случайностей. Сколько бесценных знаний пропало со смертью их носителей! Я долгие годы пишу «Дюнхор», в котором стараюсь дать ответы на вопросы, волнующие человечество… А о пещере молчи. Узнают власти, пошлют туда войска, постараются силой побороть силу. А это неправильно — нужно знанием. Для этого я жил в дацане, изучал восточную мудрость. Для этого передаю все, что знаю, тебе. Потребуется время, очень много времени… Многое ты сможешь освоить, но понять… Возможно, с подобными загадками нам придется столкнуться и в Крыму.

— Спасибо, Александр Васильевич, за доверие. Я буду стараться.

Как — то вечером к Жене неожиданно явился Блюмкин.

— Прими мои соболезнования. Леха был и моим другом. Поверь, я все сделал для его спасения, но вина была слишком велика…

За время, пока они не виделись, Блюмкин очень изменился, похудел. Отпустил бороду, которую, как и волосы красил в черный цвет, И теперь В его облике было что-то восточное. В словах он тоже стал сдержаннее, Жене даже показалось, будто внутри его — сжатая пружина и он боится неосторожным словом позволить ей раскрутиться.

— Бог тебя простит, Яков, — сказала Женя. — Алексей никогда не был твоим другом. Не думаю, что ты пытался что- нибудь сделать для его спасения… Только спекулировал им, чтобы я дала нужную информацию.

— Он был руководителем заговора! Если бы хоть рядовым членом, то отделался бы несколькими годами тюрьмы… Здесь я уже ничего не смог сделать. Поверь мне, — упрямо сказал Блюмкин.

— Барченко не едет в Тибет. Это тоже твоя работа, Яков?

— При чем здесь я? Я тоже должен был с его экспедицией отправиться. Так, выходит, и я пострадал.

— Хорошо, оставим эту тему. Яков, а ты мог бы сказать правду, как к тебе попал амулет? Подозреваю, это очень древняя реликвия, и хотелось бы проследить ее историю. Для этого надо узнать, кому она принадлежала раньше.

— Я уже говорил, что старой цыганке. Она подарила его мне в благодарность за спасение табора от погрома.

— Не хочешь говорить правду… А старая цыганка не предсказывала тебе судьбу?

— Нет. Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего. Хотя… Алексей умер почти в возрасте Христа, а ты и до него не дотянешь. И смерть у тебя будет такая же, там же, в Бутырской тюрьме, у стенки. Расстреляют тебя свои, а перед этим ты познаешь позор и унижение. Любимая женщина предаст тебя, и никакой талисман не поможет.

— С каких пор ты стала ворожеей? Что, вместе с Барченко помешалась на мистике? Лучше расскажи другое. Сейчас готовится экспедиция в Крым. Какова ее истинная причина?

— Все та же. Поиски древней цивилизации.

— Женя, не крути. Вспомни, у меня находятся все твои рапорта о Барченко! Подумай, как он поведет себя, если они попадут к нему в руки.

— Я сказала правду. А ты уж сам решай, как поступить…

— Ладно. Вижу, ты слишком нервной стала, в другой раз продолжим беседу. Если что захочешь сказать, я еще два дня буду в Москве, а потом уезжаю. Прощай.

На следующий день содержание этого разговора Женя передала Барченко. Тот внимательно посмотрел на нее сквозь очки, стекла которых, как ей показалось, весело блеснули.

— Я так и думал, что Блюмкин не оставит тебя в покое. Но не сомневался, что ты ему больше не поддашься.

— Это все так, Александр Васильевич, но у меня дочь… Поэтому лучше, если он не будет знать, что я все вам рассказала. Пусть остается в уверенности, что я буду выполнять все, что он прикажет.

— Хорошо, Женя. Пожалуй, ты права.

Как-то ноябрьским вечером Женя решила проведать Галю Бениславскую, которую не видела с лета. Та ее встретила нервно, настороженно, была слегка пьяна. Женя старалась сдерживаться, не отвечать на резкие выпады, и ей удалось успокоить Галю, разговорить.

— Отчего такая дикая тоска и такая безысходная апатия? Потому ли, что я безумно, бесконечно устала? Или оттого, что нет со мной Сергея? Или я просто потеряла его прежнего, которого любила и в которого верила, для которого ничего не было жаль? — пожаловалась Галя.

— Галя, это потому, что ты, вместо того чтобы залечить рану, каждый день сдираешь с нее корочку. Бесконечная пытка, которой ты подвергаешь себя ежедневно, ежеминутно. Есенин женился на Толстой, ты разорвала с ним отношения, вот и живи своей жизнью, а он пусть живет своей. Начни все сначала.

— Устала, нет сил начинать жить заново. Именно начинать. Если начну, тогда уже не страшно. Я себя знаю. Чего захочу — добьюсь. Но не знаю, чего хочу!

— Захоти жить. Влюбись, наконец. Ведь у тебя был Лев, так вроде его зовут?

— Мы расстались. Он далеко, с семьей.

— Неужели на Есенине свет сошелся клином? Только он и никто другой?

— Ты меня не понимаешь, Женя. Дело не в том, что я люблю Есенина до сих пор, а в том, что со своим главным капиталом— беззаветностью и бескорыстием — я оказалась банкротом. Вместо радости — лишь сожаление о напрасно растраченных силах, сознание, что это никому не нужно. Да и не знаю, стоил ли Сергей того богатства, которое я так безрассудно ему дарила. Я думала, ему нужен друг, а не собутыльник. Человек, который ничего не требует в ответ. Думала, Есенин умеет ценить это. Даже не предполагала, что из-за этого Сергей, напротив, перестанет считаться со мной. Верила, что для него есть вещи ценнее ночлежек, вина и гонораров. А теперь усомнилась. Трезвый — не заходит, забывает. Напьется — сейчас же… С ночевкой. В чем же дело? Или у пьяного чувство просыпается? Или оттого, что Толстая ему противна? У пьяного нет сил ехать к ней, а ночевать где-нибудь надо… А обо мне он просто не задумывается. И я больше не могу терпеть. Я ведь не хуже его. Если раньше я думала, что передаю ему то ценное, что есть во мне, поэтому была снисходительной и кроткой, то сейчас дорожу собственным спокойствием больше, чем его. Я думала, что он хороший, но жизнь показала, что нет ни одного «за», только тысячи «против». Иногда я думаю, что он мещанин и карьерист, причем удача так тесно переплелась в нем с неудачей, что сразу не определишь, насколько он неудачлив. Строил из себя красивую «фигуру», Пушкину, а вышло все убийственно некрасиво. Хулиганство и озорство вылились в безобразие, скотство, скандалы, за которыми следует трусливое ходатайство о заступничестве к Луначарскому, которому два года назад он не подал руки. Поехал за границу с Дункан, и теперь его знают там, пишут в газетах, что спутник танцовщицы медленно спивается в Москве. Погнался за именем Толстой… Все его жалеют и презирают: не любит, а женился. Ради чего, спрашивается? Говорит, что жалеет ее. Но почему жалеет? Ради фамилии. Не пожалел же он меня. Не пожалел Риту Лифшиц и других, которых не знаю. Он сам обрекает себя на несчастья! Спать с женщиной, противной физически, из-за фамилии и квартиры — это не фунт изюму. Я бы никогда не пошла на это. Может, в нем вино убило даже намек на порядочность? Не знаю.