Позабудем свои неудачи (Рассказы и повести) - Михаил Городинский

с нескрываемым интересом, о чем говорить, не знаем, разве что Нинку поздравить, потому что она никак не скорбит, а уже заслуженно отдыхает. Лешенька, как ты, вероятно, помнишь, продыху не давал, в последнее же время так вдохновенно под сукнецо гудел, так заспешил, что и на себя похожим быть перестал, не узнавали. Оттого и впечатление, будто нет Леши давно, давно простились, и по каким-то всем понятным объективным причинам только теперь земле предаем. Те, предыдущие, уже бутылек над свежей могилкой приговорили, хлебцем и яблочком закусили, теперь Лешина очередь ложиться. Вскарабкались мы к яме. Спецмужики с ремнями кирные, косматые, рожи цвета борщей столовских без сметаны, такие наш либерал два века в сокровенных снах видел, как тут в холодном поту не проснуться, равенства не зажелать. Спустили кое-как Лешу, комьев понакидали, закопали по-быстрому. Тогда бульдозер маленький импортный, я сразу тот, шаламовский лендлизовский вспомнил, он прежде в сторонке под парами стоял, поехал, песок со снегом тащит, едва отскочить успели, чтобы всех не закопал. Спецмужики утрамбовали, угрюмо поплясав, место низкое, болотина, ясно, что по весне поедет, провалится, необходимо, по крайней мере, еще столько же песку, о чем один из чертей, старший, по-видимому, вдове и говорит. То есть можно и так оставить, но сами соображайте, рабы Божьи. В общем, за еще песочек, за ездку бульдозера от кучи до могилки, метров пятьдесят это, и за последующую плясочку — три, иначе раковина ваша по весне вниз уйдет, и гробик, возможно, наружу вылезет. Три чего, Нинка спрашивает. А того, того, отвечают, курят, того, а она никак понять не может, что требуется с нее еще три тыщи за куб песку со снегом. Мы по карманам, вместе с теми, что у Нинки были, две с небольшим лихуем наскребли и, счастливые, к мужикам. Они же нас кивочком к бульдозеру отсылают, к хозяину песка и снега. Мы с Димоном туда».

Кабинет? Комната отдыха? Красный уголок местный? Та маленькая гостиница напротив, через улицу? Бред, бред, тотчас озвучившийся ее грамматически правильным любовным лепетом, попутной озабоченностью падежами, но он сделал еще шаг: узнаешь про измену, что тогда? Ну все же, все же? — кто-то канючил, он же подсказывал без ехидства, бережно: хлопнув дверью, обнаруживаешь себя по эту, внутреннюю той двери сторону. Ничего более.

Отшатнувшись, он припал к другой подзорной трубе, там Зубатый с Димоном бегут к бульдозеру. Бульдозер же разворачивается и едет прочь, туда, где контора, где где-то там трудится батюшка. Мы за ним. Погоди, орем, постой, мы завтра, не сегодня, бабки довезем, часы, орем, возьми, две пары, хорошие, «Победа» и «Ракета» с календарем, шапку еще дадим в придачу. Он дальше едет, мы за ним и пробуем теперь не к разуму, но к душе: войди, орем, брат, в положение, вдова, детишки, скоропостижная смерть кормильца на работе. Тут Димон спотыкается, падает, криво встает, шапка теперь в руке, морда в снегу, и, слышу, тянет уже новое: сука, вопит, бандит, пьянь, падаль, смерд, вохра, а я свою партию веду: проникнись, мол, бульдозерист, свойственным тебе и почему-то подзабытым состраданием, друга, понимаешь, хороним, ушел до срока, может, шарф шерстяной возьмешь, а Димон ему, вернее, мне в ухо: мародер, вор кладбищенский! То ли забыл почто бежим, то ли плюнул и после падения решил душу отвести. Так дуэтом, хрипя, и голосим. Я уже с последней подветренной стороны, ты же русский, и мы, погляди, русские, и Лешу хороним, русского, а Димон уже совершенно колоратурно исторические итоги подводит, что твой маркиз или Чаадаев до испуга. Ибо (а знаешь, как славно причинные союзы на бегу на морозе выкрикиваются!), ибо, поет самозабвеннейше, негодяев сверх всякой мыслимой меры, все перевесят, все в свою веру обратят… Подухарились, одним словом.

Возвращается чиновник, своим ключом открывает дверь, кивает юноше африканцу: заходи.

Она зубрила грамматику, он, прикрывшись учебником, сочинял письмо Зубатому. Ужинали, какая-то стычечка — так, событийности ради, повода не вспомнить. Легли за полночь, и опять в ночной реторте ставился опыт. Он хотел к ней, в нее, в живое тепло, и не шевелился, чистейший мальчишеский страх быть отвергнутым, нарваться на отказ. Никогда, кажется, прежде и не знавши такой нужды, такого желания и волнения, он крался к ее телу (она готовила на утро речь, репетируя ее губами), передыхая по пути, прислушиваясь, набираясь духу и следуя дальше. Дополз до бедра, замер, мигом остыл, погашенный холодным случайным словом из нового языка, сорвавшимся с женских губ. Куда, к кому он стремился? Мелькнула покойная мать, пыльный проспект, мужская фигура, спешащая кому-то навстречу.

— Где моя жена? — вышло резко, он и в кабинет вошел без спросу.

Чиновник отрывается от компьютера, разворачивается, кресло на колесиках, он катается на нем от шкафа с папками к столу и обратно. Сигарета, глоток минералки, взгляд цивилизованного естествоиспытателя, все давно открывшего. Кого все-таки он видит перед собой? Они? Ведь никогда и не узнаешь.

— Мне жаль, но я не знаю, где ваша жена.

— Да, да, я понимаю, извините.

— Пожалуйста.

— До свидания.

Сидеть у кабинета уже неловко. Он идет на лестничную площадку, оттуда целиком просматривается коридор с деревянными скамьями, почти уже пустой. Универмаг, чашка кофе где-нибудь, хотя это они себе позволяют очень редко, варят отличный дома. Турецкая лавка, там покупают иногда маслины, брынзу, красный сладкий лук, когда-то он привозил такой из Ялты. На календарях январь, но все застряло в октябре, неслякотная сырость, а сегодня свежий ветер, будто с моря. То есть прогулка. Есть еще полячка, время от времени они встречаются, сварганив себе из жажды поболтать нелепый и веселый язык.

Служащие закрывают кабинеты, идут к лифтам. Внизу за окном огни, сырая тьма медленно падает с небес на светящуюся подстилку. Ввечеру город жмется к махине собора, тычется в его каменный подол. Кружевная торцовая мостовая, магазины, магазинчики, бутики, лавки мясные, рыбные, молочные, табачные, кондитерские, рестораны, ресторанчики, бары, пивные, кофейни, забегаловки; до невольной улыбки-признания — обжитая случайность.

Чужой, стареющий, нищий, он благодарен новому пространству за отраду быть неузнанным, неназванным, не отраженным в его зеркалах. Равнодушие вылечивает тех, кто слишком хотел любви? Безмолвие спасает слишком желавших ответа? Мысль недурна, он решает выпить там, внутри, чашку кофе, выкурить сигарету. Выбирает местечко, входит в ароматное дупло, там поет по его заказу Чет Бакер, но, потоптавшись немного, выходит наружу. Дом уже в двух шагах.

Ей тридцать восемь, он уговорит ее родить. Низочек на Гороховой был заставлен банками с кукурузой, пирамида на витрине, пирамида на прилавке. Банки были поуже, повыше.