Сто поэтов начала столетия - Дмитрий Бак

Четыре стихотворения // Сибирские огни. 2007. № 10.

Стихи // Новый журнал. № 246.

Крепостной остывающих мест: Стихотворения 2006–2008 гг. Владивосток: Альманах «Рубеж», 2008. 80 с. («Линия прибоя»).

Пообещай мне страшный рай… // Знамя. 2008. № 8.

Давай молчать // Новый мир. 2008. № 10.

Дорога в тысячу верст // Сибирские огни. 2008. № 10.

Лишь запах полыни лечит… // Октябрь. 2009. № 5.

Теплее всех времен // Новый мир. 2009. № 6.

Верхний свет // Знамя. 2010. № 1.

Поделочные камни // Новый мир. 2010. № 3.

Колхида // Знамя. 2010. № 9.

Невидимые журавли // Сибирские огни. 2010. № 9.

Посвящение мальчику Теодору // Дружба народов. 2011. № 1.

Варить стекло // Знамя. 2011. № 3.

Не спи, не спи // Новый мир. 2011. № 3.

Крепостной остывающих мест. М.: Время, 2011. 128 с.

Послания. М.: Время, 2011. 640 с.

Глиняные плиты // Знамя. 2012. № 1.

Еще поживем // Новый мир. 2012. № 1.

Три стихотворения // Октябрь. 2012. № 2.

Сообщение. М.: Эксмо, 2012.

Странствия и 87 стихотворений. К.: Laurus, 2013. 176 с.

Ремонт Приборов. Гражданская лирика и другие сочинения. 1969–2013. М.: ОГИ, 2014.

Тимур Кибиров

или

«Нет – увы – никакой я не зайка уже…»

Трудно быть поэтическим кибер-богом! Трудно уметь раз за разом безошибочно попадать в узкий створ ожидаемого восторга современников из последнего советского поколения, на чью нераннюю молодость аккуратно пришлись большие надежды перестроечных лет. Тимур Кибиров все это делает совершенно естественно и изящно, поскольку в его лирике рубежа восьмидесятых-девяностых нет ни одного примысленного, пришедшего со стороны слова. Один ныне известный историк литературы именно так и написал: мол, мы с друзьями двадцать лет назад вдруг поняли – вот поэт нашего поколения! И пошло-поехало – вал рецензий и даже диссертаций, содержание которых сегодня уже довольно просто суммировать. Итак, Кибиров на пике известности и популярности пленил сердца внимательных читателей благодаря парадоксальному раздвоению собственного поэтического образа. С одной стороны, тотальная ирония, концептуалистская отстраненность, веселый демонтаж всех и всяческих масок и канонов. С другой, наоборот, – абсолютная слитность с героем, уход от пересмешничества, романтическая ранимость, даже своеобразный нравственный ригоризм.

На рубеже столетий фоновая смысловая картинка сменилась, книги Тимура Кибирова открыли совсем другие читатели – они, конечно, по-прежнему, «ловят» слова-сигналы из сравнительно недавнего прошлого, некоторые даже без дополнительных пояснений различают в тексте многочисленные цитаты из русской (и не только) классики, слагающие фирменные кибировские центоны; цитаты эти отсылают сразу к нескольким параллельным контекстам, опытам восприятия текстов. Однако эти смыслы для многих и многих нынешних книгочеев – заимствованы из другой эпохи, отчуждены, нередко кажутся искусственными и «головными». Что ж, такие резкие переключения культурного кода случались и прежде, причем для их возникновения даже не требовались революционные преобразования. Стоило солнцу русской поэзии признаться, что, мол, лета к суровой прозе клонят, – сумасшедшая популярность насквозь вторичного Бенедиктова – тут как тут!

Однако вернемся к Кибирову конца девяностых – двухтысячных. Тут впору сакраментальное восклицание «вы, нынешние – нутка!» обратить не к публике, но к самому поэту. Практически точно «на рубеже столетий» в значительной степени в ответ на вызовы времени поэтика Тимура Кибирова существенным образом двоится.

Ирония и самоирония остаются в силе, выходит очень много новых книг, постоянно ожидаемых, заранее любимых, предсказуемо успешных. Однако в скоморошьих ужимках и прыжках все более проглядывает уже не страх поражения и слабости, но поражение и слабость. Слишком полное отождествление с героем логично приводит к старению – вполне житейскому, неотвратимому. Твердили же на протяжении веков поэты, подключенные к горацианской традиции, о том, что «часть меня большая, от тлена убежав, по смерти станет жить». Так вот, доля этой живой «части» в восприятии мира в случае Кибирова неуклонно уменьшалась, – и тут не могли помочь никакие испытанные приемы: ироническая бравада, изысканные сарказмы не застили суровой правды вещей:

В одно ухо мне Эрос орет,а в другое – Танатос.Голова моя кругом идет.Черт, наверное, все разберет.Все разложит пронырливый Freud!..Да и так все понятно!

В общем-целом понятно уже –так мне было и надо!

Не хрен было канючить вотще,не хрен было прельщаться вобще!

Не хрен было развешивать уши!А теперь вот, как миленький, слушайоглушающий этот дуэт,какофонию эту!

И сходи осторожно на нетпо крутому по склону лет.

И –как положено поэту –бреди на слух.И в набегающую Лету –бух!

Апогеем полного слияния рассказчика и персонажа выглядит сборник «Amour, exil…» (2000) – здесь (понимающий – поймет!) контуры личного невыдуманного поражения видны особенно ясно.

Но есть и другой Кибиров, менее предсказуемый и привычный, не столько ниспровергающий кумиров, сколько отстраняющийся как от прямой иронии, так и от обычных центонных уходов в чужие контексты и смыслы. Особенно ясно этот перелом, придающий голосу поэта новый объем и дополнительные низкие обертоны, заметен в сборнике с симптоматичным названием «Юбилей лирического героя». Увидевший свет ровно в том же году, что и «Отвергнутый Амур», сборник содержит вещи, адресованные тому же лицу и по тому же поводу фатально несчастной страсти, но написанные совершенно иначе:

Рим совпал с представленьем о Риме,что нечасто бывает со мной.Даже ярче чуть-чуть и ранимейпо сравненью с моею тоской.

Поэтический прах попираясредиземного града сего,не могу описать, дорогая,мне не хочется врать про него.

Тыщи лет он уже обходилсябез меня, обойдется и впредь.Я почти говорить разучился,Научился любить и глазеть.

В полудетском и хрупком величьиРим позирует мне, но прости –он не литературоцентричен.Как и вся эта жизнь. Как и ты.

Конечно, и здесь есть демонстративно архаизированные либо столь же явно приближенные к разговорной речи слова, сигнализирующие об ироническом «самобичевании» вполне биографически конкретного человека: «прах попирая», «града сего», а с другой стороны – «тыщи лет», «глазеть» и т. д. Сей добровольный изгнанник – в отсутствие знаков внимания со стороны Прекрасной Дамы – отправился в страну, которой посвящены ее литературоведческие штудии (поистине Wer den Dichter will verstehen muss ins Dichters Lande gehen). Однако иронические пассажи в этом тексте выглядят лишь фрагментарными вкраплениями, порою, надо сказать, инородными, смазывающими возникшую было вполне классическую архитектонику стихотворения, в центре которого находится теперь уже вовсе не ироник, говорящий прямо от лица рассказчика, но сложный и непрозрачный силуэт привычного «лирического героя». Самоотрицание концептуалистского канона в этом стихотворении заметно невооруженным глазом. Еще один шаг – и возвращение к доконцептуалистской условности было бы совершенно полным и… пошлым. Так бы случилось, например, если бы последняя строфа выглядела так: В полудетском и хрупком величьи Рим позирует мне поутру, Когда (pardonnez moi!) крылья легчайшие птичьи Шелестят, как листы на ветру.

Если вдуматься, перед нами, вероятно, не простое раздвоение поэтики, как это было сформулировано выше, это две параллельные друг другу и весьма различные реакции поэта на два параллельно идущих процесса: обретение персональной зрелости, желающей не впасть в банальную старость и немощь, и уход «иронической эпохи» конца восьмидесятых – девяностых, когда правда поэтов-правдорубов еще казалась свежей и непознанной.

Особо следует сказать о резко изменившемся жизненном контексте стихов, который с некоторым напряжением принимает прежнюю иронию, а то и вовсе отторгает ее.

…Свободаприходит никакая не нагая –в дешевых шмотках с оптового рынка,с косметикою блядскою на ликеи с песней группы «Стрелки» на устах.Иная, лучшая – не в этой жизни, парень.И все-таки – свобода есть свобода,как Всеволод Некрасов написал.

Разочарование в некогда заветной и обетованной «свободе» растет, убеждение в том, что к ней должно прилагаться еще что-то, ранее казавшееся обычным и необязательным, крепнет и воплощается в сентенциях почти публицистических, не по-кибировски одномерных, лишенных иронического карнавала. Этот процесс берет свое начало у самого перелома времен, например, в стихотворении конца 90-х читаем:

Даешь деконструкцию! ДалиА дальше-то что? – А ничто.Над кучей ненужных деталейсидим в мирозданье пустом.Постылые эти бирюлькито так мы разложим, то сяк,и эхом неясным и гулкимкромешный ответствует мрак.…………………………………….И, видимо, мира основыдержались еще кое-какна честном бессмысленном словеи на простодушных соплях.

Движение (возвращение?) к традиционному, отделенному от биографического лица герою стихов прослеживается у Кибирова последних лет весьма отчетливо. Штука в том, что такой герой не стареет, не терпит поражений, обусловленных прямыми жизненными неудачами, наоборот – неудачи зачастую идут на пользу творчеству, из боли ведь могут извлекаться самые высокие ноты, как это многажды было в прошлом. Конечно, Тимур Кибиров остается самим собою, в его блестящем сборнике «Кара-барас», например, есть привычно искрометные «иронические» куски: