Полтава. Рассказ о гибели одной армии - Петер Энглунд

Поехав налево, Юлленкрук в конечном счете нашел кавалерию: несколько эскадронов рысью двигались ему навстречу. Им было тут же приказано идти на подмогу пехоте. «Ради Бога, скорее!» — прибавил Юлленкрук, поскольку время не терпело.

И тут началось. Не успели всадники сделать пол-оборота направо, чтобы занять позицию для атаки, как их глазам предстала ужасающая картина. Ближайшие к ним части шведской инфантерии, те, что были на крайнем левом фланге, бросали оружие и поворачивали назад. Пехота побежала с поля боя!

19. «Да их сам черт не остановит!»

Отряд особого назначения Крёйца был занят столкновением с русским каре, когда на него самого напали сзади. Эскадроны левого русского кавалерийского фланга под командованием Меншикова широкой дугой скакали по равнине, и им оказалось удобно зайти шведам в тыл. Высвободившись из нелегкой схватки с пехотой (отряд Крёйца уже потерял несколько штандартов), шведские конники развернулись и понеслись навстречу этой новой угрозе. Противник посчитал за лучшее во весь карьер отступить. Но в ту же самую минуту часть шведской пехоты, побросав оружие, пустилась наутек.

Отчего началась паника? Вероятнее всего, причиной ее стали огромные потери, которые понесла армия за очень короткий отрезок времени (это всегда крайне отрицательно сказывается на моральном духе войска, особенно если потери велики среди офицерства — силы надзирающей, понукающей и сплачивающей), в сочетании с угрозой окружения, подорвавшей солдатскую волю к победе. Война — очень жестокая игра со множеством труднопредсказуемых психологических факторов; чем большему давлению подвергается воинство, тем более переменчивой и ненадежной становится его психика. Опасность разбавляется, если она поделена на 600 человек, однако мужество или трусость конкретного солдата зависит от того, смелость или малодушие проявляет его сосед справа и слева. Паника объяснялась в первую очередь упавшим боевым духом: отвращением к войне, усталостью и сомнениями. Что именно дало толчок к такой реакции, навсегда останется неведомо нам; заставить трепетать туго натянутые нервы могла любая мелочь, — возможно, это был неверно истолкованный приказ, неправильно понятый маневр или что угодно еще.

Георг Шернъельм оставил нам в стихотворении «Исповедь страха на поле брани» глубокое и яркое описание этой паники:

Передо мною мать — глухая ночь,Я бледен и бессилен.Холодным потом и тоской в душе,И ужасом смертельнымОплачена и власть и гром побед,И, если я паду здесь,Зачем мне сабля и зачем ружье,Убежище, твой голос,Нечаянное слово, думы, крик,Нежданное виденье,Зачем ошибки ратные мои,Зачем моя решимость?Я падаю, как тысячи других,А битва свирепеет.

Левенхаупт тоже видел, что отдельные части левого крыла начали подаваться назад, тогда как правый фланг продолжал наступление. Все произошло невероятно быстро. В считанные секунды подразделения точно лопнули по швам, сломанный строй мгновенно превратился в беспорядочную мешанину мертвых тел и бегущих воинов. Солдаты из развалившихся на части батальонов ручейками растеклись по всей равнине. Заметив это, Левенхаупт поворотил коня и что есть духу понесся на левый фланг. Бегущих нужно остановить, и немедленно!

Наутек пустились два батальона — из Нерке и Эстергётланда. Сначала генералу попалась толпа беспорядочно бегущих эстгётцев. Посредине этого людского потока стоял их командир Аппельгрен. Раненный, он отчаянно кричал на своих подчиненных, призывая их остановиться. Подъехавший Левенхаупт принялся умолять Аппельгрена: «Господин полковник, ради всего святого, удержите своих солдат, вы только посмотрите, как мы гоним врага на правом фланге». — «Я никоим образом не могу удержать их, к тому же я сам ранен, — безнадежно отвечал Аппельгрен и в свою очередь попросил Левенхаупта помочь ему: — Дай Бог, если господину генералу удастся остановить их». Левенхаупт попробовал: он зашел на коне вперед к бегущим и пытался это сделать уговорами, угрозами, битьем и руганью.

По сути дела, всякая армия представляет собой лишь хорошо организованную людскую толпу, и под давлением сложных обстоятельств она функционирует по тем же законам, что и любая другая толпа. Бегство порождается опасностью, под воздействием которой все, сгрудившись и тесня друг друга, мчатся в одном и том же направлении. В толпе человек чувствует себя увереннее, и никому не приходит в голову, что именно он может стать жертвой этого безрассудного бегства, этой погони за спасением, легко перерастающей в настоящую панику, во время которой каждый борется против всех, только бы добежать самому. Заставить бегущих остановиться и вновь предстать перед опасностью, которая побудила их к бегству, и впрямь было очень сложно.

Мы отступаем, чести больше нет,Приказ уже не властен,Никто уже не слышит крика «Стой!»И ни о чем не помнит.Нет мужества и силы, лучший тот,Кто бегает быстрее.

Как Левенхаупт ни кричал, как ни бил и ни ругал солдат, все было напрасно. Бегство продолжалось. Казалось, будто пехота оглохла и ослепла от ужаса.

Только теперь начала вступать в бой долгожданная кавалерия. Однако действия ее были слишком несогласованными. Эскадроны, сгрудившиеся на опушке леса и вокруг болотца, до сих пор не были приведены в порядок теми, кто отвечал за них: Хамильтоном, Крёйцем и Реншёльдом. Крёйц, начальствовавший над конницей всего правого фланга, ускакал во главе небольшого сборного отряда выручать пехоту и бросил остальных кавалеристов. А в их рядах по-прежнему царило расстройство, никто не пытался объединить эскадроны для совместной операции. Отчасти это объяснялось нехваткой времени. С тех пор как тонкая синяя линия начала свой марш смерти по пыльной равнине, прошло не более десяти-пятнадцати минут. Построить скученный либо разрозненный эскадрон было делом нелегким, особенно если негде было развернуть его плугообразный боевой порядок. Кроме всего прочего, как при передаче приказов, так и при контроле за их исполнением высшие военачальники зависели от своих адъютантов, а пуще того — от собственного присутствия. Реншёльд, например, все время носился вокруг и лично отдавал распоряжения; такой способ вселял в командующего уверенность, что его приказ действительно дошел куда надо, однако это отнимало много времени, а как раз времени сейчас было в обрез. В описываемую эпоху полководцы чаще всего были почти не властны над своим войском. А уж если сражение разгоралось не на шутку, они едва ли не всегда утрачивали связь с соединениями и возможность управлять ходом битвы: поднимавшиеся на поле боя пыль, дым и грохот не только ограничивали видимость, но и делали ненадежными имевшиеся в распоряжении способы связи — передачу по цепочке, с помощью звуковых сигналов и прежде всего верховых адъютантов (которые нередко погибали или терялись в творящейся суматохе, не успев доставить приказ). Привести в исполнение какие-либо сложные планы было в тогдашних условиях невозможно. В дыму и всеобщем смятении даже простейшие замыслы имели обыкновение срываться. Как правило, сражение выливалось в неуправляемый, громыхающий хаос, с которым не могли сладить самые блестящие полководческие гении — им оставалось только смотреть. В нашем случае ход событий более не контролировали командующие ни той ни другой армией. Сражение обрело самостоятельную жизнь. Перестав быть игрой с участием двух представленных людьми сторон, оно превратилось в своенравное явление природы, в землетрясение, во время которого все носятся как угорелые, срываясь с места и в полном ослеплении отчаянием мчась неведомо куда. Что и произошло сейчас со шведами. Беспорядок и отсутствие координации в кавалерии оказались фатальными. Теперь, когда эскадроны наконец поскакали в огонь и пороховую мглу, их выступление представляло собой не массированную атаку стальных клинков и копыт, а серию разрозненных кулачных ударов, направленных в разные места вытянутого туловища зеленого монстра.

Мимо клявшего пехоту Левенхаупта промчался в сторону русских небольшой отряд, примерно из 50 всадников. Обнажив шпаги, они скакали прямо на катящиеся вперед батальоны противника. Перед лицом столь безрассудной отваги некоторые части русского строя встали, заколебались и даже подались назад. Однако атака эта была с самого начала обречена на провал из-за малочисленности шведов. Значительно превосходящие их мощью русские просто-напросто раздавили конный отряд, а его потрепанные остатки вынуждены были отойти. Другая, не менее дерзкая и не менее обреченная, попытка атаковать была предпринята двумя эскадронами Нюландского кавалерийского полка. Во главе лейб-эскадрона скакал его командир (он же командир всего полка) полковник Андерс Торстенссон, которого считали многообещающим военачальником и в роду у которого были весьма обязывающие традиции: его дед, фельдмаршал Леннарт Торстенссон, прославился в Тридцатилетней войне. Второй эскадрон возглавлял некий капитан Нальтакер. Эти два подразделения, насчитывавшие от 120 до 170 человек, врезались в гущу русских и завязали рукопашную. В одиночку они могли лишь несколько оттянуть продвижение неприятельских батальонов. Исход поединка был предрешен, и вскоре оба эскадрона оказались смяты противником. Уцелело после этого отчаянного кавалерийского наскока человек пятьдесят, и почти все были ранены, в том числе капитан, корнет и полковой пастор по фамилии Круэль, который всегда ходил в бой с нюландцами. Среди попавших в руки русских был тридцатидвухлетний лейтенант Юхан Юлленбёгель из Кимито, близ Обу. Он был взят в плен, получив тяжелое ранение (ему пробило насквозь обе скулы). Не вернулся после атаки и Андерс Торстенссон: тридцатитрехлетний холостяк погиб. Эту атаку можно назвать жертвой; поставив на карту собственную жизнь и жизнь своих подчиненных, полковник сумел дать короткую передышку попавшей в опасное положение пехоте.