Сфагнум - Виктор Мартинович

Мешок взвалили на Серого, сообща решив, что тот — самый спортивный. Продвигались вперед медленно: сообразили, что хуже всего будет утопить золото в случайно прыгнувшей под ноги трясине. Впереди шел Шульга, прощупывавший кочки ногами, за ним — Хомяк, дававший Шульге советы, куда идти, последним тянулся мехоносец. Места, по которым им случилось идти, были относительно сухие — теплая вода доходила до щиколотки, иногда особенно низкая кочка уходила под ногой до колена.

— Слышь, Шульга? — спросил Серый минут через сорок. — Мы не заблудились? Пакетик-то не сильно легкий!

— Нормальняк, братва! — бодро отрапортовал Шульга. — Я перед тем, как мы стронулись, азимут засек. Идем мы строго на север. Возвращаться, если что, — ровно от Полярной звезды, которая в Большой Медведице.

— Слышь, Шульга, — поинтересовался Хомяк, — а с каких резонов нам возвращаться, откуда мы пошли? Там же нет ничего!

— Да, действительно, — подумав, согласился Шульга. — Азимут раньше нужно было засекать. От хибары. Но нам тогда не до азимутов было. Еб твою! — он споткнулся и упал на ладони.

— Что такое? — обеспокоенно спросил Серый.

— Тут что-то под ноги. Глянь, пацаны! Рюкзак нашелся! — он, покопавшись, предъявил друзьям уцелевшую банку тушенки и консервный нож. — Фонаря, жаль, нет. И мокрый весь! И на хуй нам тушенка, когда в лагере уха! — он сунул банку обратно в брезент, раскрутил рюкзак над головой и зашвырнул его в темноту.

— Ну и что ты сейчас сделал, Шуля? — обиженно отозвался Серый. — Мог бы у меня часть монет ссыпать. Я дохну тут, как ишак в Сибири. А в рюкзаке и удобней было бы волочь.

— Хорошая мысля приходит опосля! — беспечно отозвался Шульга. — Неси, Серый, не хнычь. Если тяжело станет, на Хомяка мешок определим.

— Не, ну ты, Шульга, тупой! — приговорил его Хомяк. — Мысли у тебя иногда в голове бывают, но в целом ты тупой!

— Глядите! Вышли! — Шульга остановился и указал на огонь от костра, мерцающий сквозь кусты недалеко от них. Приятели ускорились.

— Серый, держи мешок крепче! Чтоб на последних метрах чего не произошло! — скомандовал Шульга.

— У тебя сейчас, Шуля, кличка будет «Рюкзак»! Не «Шульга», а «Рюкзак»! А как завтра рыжье в село волочь? Ты подумал? — продолжал злиться на него Серый. — Олигофрен, блядь!

— Нормально, пацаны! Вы б радовались, — отмахивался Шульга, который вину чувствовал, но старался на ней не концентрироваться. — Клад нашли, как Индиана Джонс — Трою! Потом еще в учебниках о нас напишут, вот увидите! Стоп, блядь! Стоп! — его нога вместо кочки ушла в жижу. — Стоп! Тут у нас попадос!

Шульга стал на четвереньки и пошел вперед полуползком.

— Серый, иди за мной. Ни шагу по сторонам! Тут попадос! Что-то типа реки. Или разлом тот!

Они начали обходить поляну по кругу с очень большим радиусом. Топь, отделявшая их от костра, не отступала. Шульга вооружился спичками и время от времени зажигал одну, чтобы убедиться, что смертельная преграда ему не мнится. В неровном свете на несколько секунд проступала черная водная гладь, прикрывавшая липкую жижу, либо матовая поверхность влажного торфа, похожего на высохшую лужу. В одном месте ему показалось, что она пригодна для ходьбы: он ступил на нее и она выдержала осторожный шаг, он ступил второй ногой и провалился сразу по грудь. Его бы затянуло за минуту, если бы Хомяк и Серый сообща не вытянули его за руки.

— Да что ж такое? — сказал Шульга, когда костер полностью скрылся из виду.

Они обходили остров с другой стороны. Топь была по-прежнему рядом.

— Крапиву помню! — возмущался Шульга. — Кусты помню! Но топь не помню! Заколдовано тут!

В одном месте им удалось подобраться совсем близко к деревьям острова, служившим неплохим ориентиром. От камышей и кустов, обещавших спасение, их отделяло около десяти метров болезненно блестевшей в свете спички воды. Шульга аккуратно свесил ноги в теплую протоку и прокомментировал:

— Глубина тут изрядная. Но грязи нет. Чистая вода. Я попробую пробить. Если что, ловите!

Он соскользнул в воду:

— Не, идти не выйдет! С головой! А может и глубже! Но плыть можно! — Шульга сделал несколько сильных гребков кролем и уцепился за кусты на противоположном берегу. — Тут, у орешника, уже неглубоко! По грудак! Так что вариант!

— А что с мешком? Подумал? — возразил Серый. — Сами-то мы проплывем. А вот золото утопим на хуй.

— Да! Никак! — согласился Шульга. — Дальше пойдем! Как-то ж мы с острова вышли!

Шелестели листвой стоящие совсем рядом буки, и это был звук, непривычный для болота. Закрыв глаза, можно было вообразить себя в лиственном лесу — высоком, сухом, торжественном. Под этот уютный шелест троица двинулась вперед: метров через пятьдесят затока обмелела, схлопнулась до трех метров, но превратилась в непроходимую гнилую топь: по ней можно было плыть лишь в одном направлении — вниз, на дно. Спички кончились, и теперь Шульга проверял выход к острову исключительно на ощупь: ступнями, руками, своим весом, пытаясь прорываться наудачу, но всякий раз проваливаясь. Из-за своих экспериментов он обильно покрылся грязью и, поблескивая белками в темноте, напоминал гоголевского черта. Через несколько сотен метров товарищи обнаружили себя ровно в том месте, с которого начали свой тур вокруг острова: поворот хижины, угол, под которым ее скрывали кусты, были идентичными. Не делась никуда и трясина, отделявшая их от поляны.

— Как так может быть? — бормотал себе под нос Шульга. — Я не понимаю, как так может быть? Утром на остров пришли. Через кусты и крапиву. Вечером с острова вышли. Без дельфинов, ласт и аквалангов. По сухому. А тут река Волга какая-то придумалась.

— Не пускает, — вдруг мрачно сказал Серый и скинул с себя мешок. Поверхность под мешком вздрогнула и заколебалась, рождая ощутимые волны.

— Что значит? — поинтересовался Хомяк.

— Не пускает, — повторил Серый.

— Да кто не пускает? — возразил Хомяк. — Просто проводник у нас олигофрен. Фонарь потерял, рюкзак выкинул. Тропы не может найти. Везде топь ему.

— Не пускает, — угрюмо твердил Серый. — Он, которого золото, — не пускает. Он тут реку сделал.

Шульга молчал. Он скорей соглашался с Серым, чем не соглашался с ним.

— И что мутить будем? — поинтересовался Хомяк.

— Я, пацаны, предлагать боюсь, — объяснил Шульга. — Я, заметьте, вас на болото привел, с колдуном потер, клад нашли. А вы мне — олигофрен. Вот сами и предлагайте. Чтоб я потом крайним не оказался.

— Может, в деревню двинем? — спросил Хомяк.

— О, во, давай, двигай! — весело поддержал его Шульга. Эта идея показалась ему более очевидно олигофренической, чем все его идеи вместе взятые.

— Он и домой не пустит, — почесал себе лоб Серый. — Я так думаю. Берем мешок. Идем к переправе. Оставляем рыжье на переправе. Сами переплываем. Утром берем колдуна и идем за мешком. Если еще какая шняга случится, он «рэкспэксфэкс» скажет и все разрулится.

— А не стремно рыжуху без присмотра? — выразил сомнение Хомяк.

— А что с ней станет? — пожал плечами Серый. — Медведь-папа упрет? Медведю-сыну игрушечный автомат купить?

— Логично, — согласился Хомяк.

Обратно пошли быстро: стопы Шульги еще помнили тропу. Однако с ощущением расстояния что-то стало: угадывающиеся в темноте буки как будто прилипли к горизонту и не приближались. Время, измерявшееся у них пройденными метрами, как будто тоже замерло, вместе с пространством, которое отказывалось покоряться. Самым же неприятным было то, что после предположения Серого о том, что их «не пускают», ощущение щемящего одиночества, преследовавшее их все время, пока они топали по кочкам, сменилось ощущением некоего внимательного и недоброжелательного присутствия. Это было похоже на взросление, на тот его момент, когда вдруг обнаруживаешь, что все окружающие тебя люди перестают слюняво улыбаться и протягивать тебе конфетку, встречая тебя вместо этого колючими взглядами и подозревая, что ты разобьешь окно мячом. Разговаривать не хотелось, так как «он», который «не пускает», мог слышать любые их дурашества, подтрунивания и старые анекдоты. Кроме того, ночь вступила в ту изнуряющую свою пору, когда физически, болезненно тянуло спать. Хомяк вдруг сбился с ритма ходьбы и остановился, как будто хотел справить малую нужду. Серый, ступив шаг в сторону, обошел его, нагоняя Шульгу. Шульга почувствовал, что шаги Хомяка выпали из концерта чавканий и перестуков, которыми сопровождалось их продвижение, но поначалу не придал этому значения: он был уставшим, растерянным и одиноким. Он был обижен на болото и раздражен тем, что то не дает им добраться до ночлега. Однако, пройдя вперед и все еще не слыша нагоняющих шагов Хомяка, он резко остановился.

— Хома? — спросил он вполголоса. Ответом была тишина.

— Хома! — крикнул он громче.