Круиз "Розовая мечта" - Мила Бояджиева

— А где-то вон на том склоне сейчас носится, как дух гор, наша Лара… Сумасшедшая!.. — Сказал Сергей, не стараясь даже скрыть грусти и озабоченности. Еще, как мне показалось, — восхищения.

— Нет, нет, ребятки, Ирочка права, — мы — дети городских трущоб. Такая махина, такое богатство и великолепие не вмещается в душу, распирает её, что-то от меня требует… Ответственности перед чем-то… Или любви… Встав рядом с Ирой, Толя крутил лысой головой под нелепым капюшоном, пытаясь объять необъятное.

Колоссальный небесный купол, накрывший угасающий, покойный, драгоценно-разнообразный мир. Солнце почти опустилось за снежные хребты, наполняя пространство отблесками расплавленного золота. Лиловые бархатные тени и алеющие в закатных лучах склоны, темная зелень еловых рощ и снежные, ледяным блеском лоснящиеся завалы — все требовало от нас какого-то ответа, участия… Но чем, чем ответить этой величественной и трогательной красоте?! Не аплодировать же, как солистке, взявшей невозможно-трудную ноту!..

У меня невыразимая прелесть мира всегда вызывала бурную потребность любви. Только она одна могла стать вровень с небесными дарами, преподносимыми нам жизнью. И только любовью, переполняющей душу радостью и благодарностью, дано нам расплачиваться за право существовать на этом свете…

Сергей, кажется, чувствовал нечто похожее. Его прищуренные глаза обшаривали величественную панораму с мрачной решительностью.

— Вот это вот все (он кивком головы обозначил объявшую нас земную юдоль) — это, именно это и есть единственный аргумент «за».

— Ты имеешь в виду преимущества времяпрепровождения в горах над сидением в московской конторе? — Лениво уточнил Толя, почему-то тоже погрустневший.

— Я хотел сказать, что присутствие в этом мире могучей, мучительно-невыразимой красоты свидетельствует о существовании чего-то более сложного и загадочного, чем материалистическая теория эволюции белковых тел. — Скороговоркой, как для бестолковых студентов, отчитался Сергей. Похоже, он не был расположен к беседе. Но Толя не был молчуном.

— Да кто о ней всерьез вспоминает? О теории белковых тел? Даже в школе вовсю критиковали Дарвина и догмы «исторического материализма».

— И штудируют Библию… — Без энтузиазма уточнил Сергей.

— А ты знаешь, Славочка, что твой муж — воинственный атеист? Оживился Толя, почуяв возможность горячей дискуссии.

— Я не атеист, а безбожник. Это совсем разные вещи. — Вдруг завелся Сергей. Он, казалось, размышлял вслух. — Я не отрицаю какого-то верховного начала над земным бытием — небесного, Вселенского, — не знаю… Не знаю, что это — первичный атом, породивший мир и неведомый излом времени, вселенский разум или некий глобальный компьютер, просчитывающий варианты миров и цивилизаций — не знаю. Да не очень интересуюсь. Однако порой, как и каждый из живущих, ощущаю это могучее Нечто — не умом, нет, не умом. И, увы, не душой… Поскольку в бессмертную душу не верю…

— Нормальная интеллигентская установка. — Успокоил Сергея Толя. — Ты веришь сердцем своим в высшую мудрость, а не в бородатого дяденьку на небесах, правящего людскими судьбами, карающего и вознаграждающего… Даже матерые религиозные философы сегодня уже признают, что идея ада порождение фантазии садиста-маньяка, и никакого отношения к идее божественного возмездия не имеет.

— Не о дяденьке, то есть Боге-отце или сыне или святом духе речь… Ты правильно заметил, Толя, дело в высшей мудрости, справедливости. Некоем глобальном замысле существования человечества. Вот их-то я и не вижу — ни мудрости, ни справедливости, ни возмездия. Как ты помнишь, Иван Карамазов не мог принять идею справедливого Бога из-за страдания ни в чем не повинных людей. — Массивная фигура Сергея вырисовывалась на фоне меркнущего заката. — Он не мог объяснить с позиций веры в Бога-отца и заступника ни одной слезиночки замученного ребенка. А мы благополучно существуем в мире, где истязание человека — невинного ребенка или пусть даже изрядно погрешившего на своем веку старика — норма. Достаточно посмотреть один выпуск теленовостей, чтобы умом тронуться: войны, эпидемии, болезни, катастрофы куски мяса, обломки жилищ, истерзанные останки того, что было рождено для жизни, добра, радости… А мы спокойно ужинаем и при этом — с крестом на шее и с верой в свою бессмертную душу и некую высшую справедливость!

— Ошибаешься, дорогуша моя, человек является в этот мир не для удовольствий, а для страдания. И поэтому-то вся эта красота лишь намекает на возможность совершенного бытия… А мы превратили замысел Божий в сплошную кару и ад. — Толя инстинктивно коснулся груди в том месте, где висел нательный крестик.

Сергей подсел к нему и крепко сжал плечо в дутой изумрудной куртке.

— Кто сделал земной ад, кто? — Я, ты, она? Или миллионы других, рожденных с изначальной жаждой жизни, радости, милосердия, и обреченных на мучения и смерть.

…Мне было лет четырнадцать и я уже знал о конфликте Бога и Сатаны, а также о принципах возмездия за прегрешения, искупления грехов страданием. Моя мать не была очень набожной, но иконку дома держала и тихонько на ночь, думая, что я сплю, шептала что-то горячо и просительно. Может, прибавку к зарплате, а может для меня праведный путь вымаливала…

По голосу Сергея я чувствовала, что он попал на больную тему.

— И вот результат! Твоя мама и мечтать не смела — сынок уважаемый человек, прекрасный специалист, богатей, счастливый семьянин! Ты бы хоть свечку на Пасху или рождество ставил, безбожник… Ну, хотя бы на всякий случай. — Серьезно посоветовал Толя.

— А у Лары на шее синенький брелок с каким-то золотым божеством висит. Она говорит, что никогда с ним не расстается. Это кто — святой дух? Обратилась к нам Ирочка.

— Это Будда, детка. — Нехотя объяснил Толя. — У Лары надежный защитник.

— А я в православной церкви недавно окрестилась. На Октябрьской площади, за худсалоном. У нас в ансамбле все девчонки там крестились. Я даже крестной у Таськи была. И теперь всегда крестик ношу. — Она вытащила из-под свитера и показала золотой крестик. — Очень даже помогает. И там, в Стамбуле, и вообще… в личной жизни… А ничего, что он католический?

— Ничего, ничего, детка. — Успокоил подружку Толя. — Это уж все равно. Как говорят, «из одной бочки разливают» — что религии, что богов.

— Я не досказал. — Спокойно продолжил Сергей, не обратив внимания на треп Толика. — Тогда, в четырнадцать, я понял ужасную вещь. От моей догадки мне стало не по себе и я стал приглядываться к жизни очень внимательно, ожидая, что меня переубедят… Жду до сих пор. Только, видно, зря.

— Так что же все-таки произошло? Что ты тогда понял, муж? И почему я об этом узнаю только сейчас?.. Эх, жены всегда узнают все самое главное в последнюю очередь… Давай, выкладывай начистоту. Я все пойму и прощу. Честно. Присягаю на последних лучах солнца!.

— В нашей компании дворовой шпаны был один гаденыш. Лживый, жестокий, завистливый… Маленький и визгливый… В общем, что называется — ублюдок. Так мы его и звали. Отобрать у старухи кошелек или авоську, которую та волокла из магазина, было для Ублюдка особым удовольствием. Как и мучительство кошек. Да не каких-нибудь, бесхозных, а любимых, бабулькиных. Вот такую отраду одинокой жизни он старался изловить и с отрубленными лапами или размозженной головой под дверь хозяйки подбросить.

— Ой, Сережа, ну к чему это нам сейчас? Каждый уже повидал в своей жизни достаточно жути. Если я начну про больницу рассказывать или Толя про Афган… — Содрогнулась я от пробежавшей по спине дрожи.

— Я объясняю, как стал безбожником. — Упрямо продолжил Сергей. Ни балагурить, ни благодушничать он почему-то сегодня не хотел. — Короче, Ублюдок попал под грузовик. И с развороченным брюхом был доставлен в Склиф. День лежит, два, неделю. Врачи удивляются — на редкость живучий паренек попался. Маманя его, работавшая в чистопрудной «стекляшке» уборщицей, явилась в наше чердачное логово и, заливаясь слезами, прямо посреди битого стекла на колени бухнулась. «Сходите, говорит, к сыну, ребята, Христом Богом молю. Он вас кличет». А тетка была никудышная — алкашка и скандалистка первая на весь переулок. С мужем, таким же подонком, чуть не каждый день дралась. Участковый мент к ним чаще деда родного заходил… Не знаю, что нас пробрало — пошли мы в больницу, с апельсинами и книжкой «Петровка 38». Все честь-честью. Вроде даже цветочки прихватили — смех! Дежурный врач нас подозрительно осмотрел и сказал: «Посещения строго запрещены». А потом уже вслед окликнул: «Эй, братва! Давайте живее, пока главный на операции».

И увидели мы его — трубочки, иголочки, бинты… Лицо крохотное, остроносое, как у белки, а в глазах — страх… Такого страха я ещё ни у кого не видел. Хочет что-то сказать, а губы синие-присиние, еле шевелятся. Я нагнулся к нему: «Не дрейфь, скоро будешь мячи гонять». Он посмотрел мне в глаза так, словно узнал разгадку всех загадок и стал самым взрослым и умным. Ему даже удалось оторвать голову от подушки, чтобы приблизить к моему уху пересохшие губы. — «Кошкам очень больно. Я знаю».