Авантюристы Просвещения - Александр Фёдорович Строев

анаграмму розенкрейцерского: Paralisée Galt-in-ard-e = Se-in-galt. Паралис рифмуется с Семирамис (Семирамидой) – тайным именем г-жи д’Юрфе.

Перед Казановой-мемуаристом стоит та же проблема двойственного статуса повествования, что перед Вольтером и Казотом. Если автор относится к чудесам серьезно, то сам себя выставляет в странном свете, если нет, то дискредитирует свой рассказ. Казанова тоже в какой-то степени обыгрывает ситуацию «Дон Кихота»: осмотр библиотеки д’Юрфе связан с соответствующей главой романа Сервантеса. Но если Белен, Вольтер и Казот развивают уже упоминавшуюся в связи с Дон Жуаном параллель между любовью и познанием, то венецианец отчетливо сопоставляет эрос и искусство повествования. Дважды, в разговоре с маркизой д’Юрфе и с юной женевской богословкой, Казанова использует как синонимические понятия логос (слово) и фаллос, носитель животворящего семени.

Рассказ Казановы хорошо вписывается в модель волшебной сказки: предварительное испытание, где роль девушки-искусительницы играют граф де Латур д’Овернь и его любовницы (с теми же устойчивыми мотивами обмана и денег), затем основное, брачное, разбитое на несколько этапов: отсечение других претендентов, замена друзей и родственников д’Юрфе новой семьей (д’Аранда – Помпеати, Ласкарис – Кортичелли) и, наконец, мистический брак в воде. Но развязка иная и смысл иной. В сказках и алхимических легендах соединение со старухой вылечивает от бессилия, в «Истории моей жизни» оно его провоцирует. В первом случае брак спасает от смерти, во втором ведет к ней. Обманув Венеру два раза из трех при мистическом соединении с маркизой, венецианец не уходит от расплаты – мести богини любви. Ему так и не удается овладеть содержанкой Шарпийон, зашитой в ночную рубашку, как в саван. Казанова убивает в повествовании маркизу и сам оказывается на грани смерти. Он – алхимик, не сумевший превратиться в философа, оставшийся на первой, черной, стадии страданий и анализа (разъятия). На его глазах серебро превращается в золото, но чудо совершено не им. Каждому воздается по вере его.

Образцовое государство лотереи

Се monde-ci n’est qu’une loterie

De biens, de rangs, de dignité, de droits,

Brigués sans titres et repartis sans choix.

Voltaire

В первой части уже говорилось о том, что сообщество игроков – такое же космополитическое государство, как Республика Словесности или мир театра. Нет необходимости доказывать важность понятия игры в культуре после классических работ Й. Хейзинги (Homo ludens, 1938), Р. Кайюа[285], Р. Мози[286] и Ю. М. Лотмана[287]. Из работ об игре во французской культуре Просвещения отмечу сборник «Игра в XVIII веке»[288], а также монографии О. Грусси[289] и Дж. Данкли[290]. Я затрону лишь две темы: игра как выбор социальной стратегии поведения и как способ переустроить общество.

Игра открывает доступ во всякое общество и де-факто вводит равноправие. «Говорят, что она уравнивает сословия», – писал Лабрюйер.

Игра равняет всех. Бок о бок там найдешь

Дворян и буржуа, лакеев и вельмож…

И тот, кто был судьбой обижен в час рожденья,

Находит иногда в игре вознагражденье, —

утверждал Жан-Франсуа Реньяр[291]. Как показал Робер Мози, сочинители эпохи Просвещения усматривают в игре два противоположных принципа наслаждения: покой и переменчивость. В первом случае игра противопоставляется работе и трактуется как возможность забыться, отвлечься от забот и трудностей. Во втором – скуке, неподвижности, она вносит в жизнь элемент непредсказуемости и, добавим, превращает ее в приключение. Опасность, риск усиливают остроту ощущений, горечь проигрыша необходима, ибо дает ощутить сладость выигрыша. Первое занятие – развлечение, приятное и зачастую доходное времяпрепровождение, хотя здесь светское общение важнее результата; второе – пагубная страсть. Потому так часто выходили указы, запрещавшие азартные игры и во Франции (по Джону Данкли, 2 запрета и 12 ордонансов в XVIII в.), и в России, – их обвиняли в том, что они разрывают социальные узы, губят семьи и состояния, едва ли не становятся новой религией, в том, что они дают преимущество низшим сословиям перед высшими, перераспределяя богатства[292]. Игре бросают почти те же обвинения, что предъявляли авантюристам.

Два отношения к игре лишь отчасти объясняются существованием двух типов карточных игр, «коммерческих» и азартных. Конечно, для того же Казановы светская партия в «три семерки» у князя Чарторыского сильно отличается от фараона в игорном доме, хотя в обоих случаях он будет образцово хладнокровен (разве только мысли его будут заняты дуэлью или его опоят – тогда в дурмане он проиграется в дым). Тут действуют две противоположные концепции счастья, две модели поведения: аккуратное буржуазное накопительство или аристократическое расточительство, авантюрный расчет на случай.

Обе они хорошо представлены в комедиях. Флориндо, герой «Игрока» (1750) Карло Гольдони, написанного, как большинство творений на подобную тему, на основе личного опыта[293], – не шулер, а честный игрок. Своим неправдоподобно счастливым финалом комедия напоминает «Честного авантюриста». Флориндо старательно высчитывает доход от шкуры неубитого медведя. Выгоднее вложить деньги в игру, которая ежедневно приносит сто цехинов, чем приобретать четырехпроцентную ренту. За год можно разбогатеть, купить поместье, титул, построить особняк, обставить по последней моде, все женщины в городе будут бегать за ним… Обыгранный плутами, Флориндо разоряется; тут, как полагается, полиция арестовывает шулеров, деньги возвращают, а с ними и невесту Росауру.

Напротив, для Валера, героя «Игрока» (1697) Жана-Франсуа Реньяра, карты и невеста исключают друг друга. Когда он выигрывает, то превозносит свое излюбленное занятие: его жизнь – сплошной праздник, он летит от наслаждения к наслаждению, принося повсюду радость и богатство, в руках новоявленного алхимика медь обращается в золото; он ценит свободу превыше домашнего очага.

Валер

Но если рассмотреть вопрос со всех сторон,

То я, мне кажется, для брака не рожден.

Ну согласись, Эктор, что может быть на свете

Скучнее, чем семья? Жена, родные, дети! —

Тоска, не правда ли? И пусть меня простят,

За то, что мне милей свобода!

Эктор

                 И разврат.

Валер

Ты знаешь сам, Эктор, что ничего нет краше

Привольной, холостой игрецкой жизни нашей.

Ты посуди: игрок, уж так заведено,

Ест блюда лучшие, пьет лучшее вино,

В театре, в опере – он первый завсегдатай,

Он радость всем несет, и, щедрый и богатый,

Он может без труда с отвагою лихой

Медь сделать золотом!

Эктор

               А золото – трухой.

Действие