Петух в аквариуме – 2, или Как я провел XX век. Новеллы и воспоминания - Леонид Аринштейн

– Рейс на Алма-Ату отменяется в связи с неприбытием самолета, – разбудил его голос в репродукторе. – Регистрация билетов на рейс номер… Ленинград – Киев закончена. Граждан просят пройти налетное поле для посадки в самолет.

Ларька стряхнул с себя остаток сна и, затесавшись в косяк киевских пассажиров, прошел на летное поле. У трапа он достал зеленую бирку – такого же цвета, что и у других пассажиров, – отдал ее девушке в «лодочках» и беспрепятственно прошел в самолет.

– Садитесь на свободные места, – объявил бортпроводник. Ларька подождал, пока основная масса пассажиров рассядется, и сел на свободное место в хвостовой части самолета. – «Ладно, – решил он, – вернусь, начну новую жизнь!»

Прошел год. Может быть, с небольшим. За это время случилось множество самых разных событий. Катинька, например, перешла на четвертый курс. В ЦК ВКП(б) состоялась философская дискуссия, а потом еще и совещание деятелей советской музыки. В тёти-Марииной коммуналке соседская болонка Феня родила щенят: трех болонок и фокстерьера. Ларькин отец приезжал из Киева: ему был обещан ордер на площадь в Ленинграде. Газета «Культура и жизнь», выходившая уже более полутора лет, изобретательно и исправно громила всех, кто сочинял приличные романы, ставил хорошие спектакли, создавал современную музыку, писал нормальные труды по истории, философии, литературе…

К этим событиям мы со временем вернемся. А сейчас мы находимся в начале апреля сорок восьмого. Что там? Вечереет. Ларька сидит в своей комнатушке. На коленях у него чудо современных мутаций – щенок-фокстерьер. Одной рукой Ларька щекочет щенку брюхо и одновременно окунает палец другой руки в банку со шпротами; затем он протягивает палец фокстерьеру, и пока тот слизывает масло, елозя по пальцу теплым шершавым язычком, Ларькина мысль воспаряет ввысь: «Все-таки, – размышляет он, – мир устроен довольно-таки гармонично, и доминирует в нем, в сущности, справедливость, добро и любовь…»

Впрочем, Ларька нас пока не интересует. Просто мы не совсем точно сфокусировали магический кристалл, и он скользнул по оси романного времени на два часа вперед. Подправим. Вот: Малый зал филологического факультета. Подходит к концу Ученый совет, на котором страдает Катинька и которым открывалась первая часть нашего повествования. Уже выступили с покаянными речами («ошибались», «недодумали», «исправимся») членкоры, академики и просто профессора, и уже подводит итоги сидящий в президиуме не-то-аспирант-не-то-ассистент с грубым мясистым лицом (прямо Калигула какой-то, думает Катинька), и пудовыми гирями сыплется на головы сидящих в зале членкоров, академиков и т. д. его речь:

– Редакционная статья в газете «Культура и жизнь» от 11 марта «Против буржуазного либерализма в литературоведении», – читает он по бумажке хорошо поставленным баритоном, – важнейший политический документ, определяющий программу действий советского литературоведения на многие годы… э-э… вперед… В статье дана принципиальная партийная оценка тому псевдонаучному направлению, у истоков которого стоял буржуазный либерал, непримиримый враг революционно-демократических традиций Александр Веселовский… К сожалению, нашлись горе-ученые и на нашем факультете, которые выступили в роли активных апологетов Веселовского. Академик Шишмарев, члены-корреспонденты Алексеев, Жирмунский, профессора Томашевский, Эйхенбаум, Пропп, Смирнов и некоторые другие пропагандировали в своих работах чуждые советскому народу взгляды, находились в плену враждебной нам идеологии. «Деятельность школы Веселовского, – устанавливает редакционная статья газеты «Культура и жизнь» от одиннадцатого, как я уже сказал, марта, – является проявлением того низкопоклонства перед иностранщиной…»

Калигула переместил лист, откашлялся и продолжал:

– «До сведения правительства дошло, что проживающий в Петербурге надворный советник Мухин читал в одном из здешних трактиров изданные заграницей сочинения преступного содержания. Произведенным исследованием и собственным сознанием Мухина сведение это подтвердилось, а потому он выдержан под стражей и выслан из Петербурга в одну из отдаленных губерний под строгий полицейский надзор…» Э-э… почему полицейский? Извините, товарищи, это сюда по ошибке вкрался лист из моей диссертации… Да, выписка… выписка из «Ведомостей Санкт-петербургской полиции» от 28 января 1858 года, извините, ради Бога, я продолжаю… Мы должны безжалостно разоблачать… выкорчевывать из наших рядов… таких… сяких…

Далее Катинька уже ничего не слышала. У нее звенело в ушах, и всё слилось в сплошной звон и гул: разоблачать – выкорчевывать… выкорчевывать – разоблачать… «Дурдом какой-то, фантастика», – подумала Катя, глядя, как Калигула широко открывает рот, не издавая при этом ни звука…

Наконец, Совет кончился, все стали выходить. Катинька, с трудом поднявшись со стула, тоже вышла в коридор и остановилась, прислонившись к стене, не чувствуя в себе сил двигаться дальше.

– Что с Вами? Отчего Вы такая бледная? – услышала она рядом голос Папиосика. Он бережно взял ее об руку, провел по коридору, усадил в кресло.

– Сейчас принесу воды. – Он куда-то исчез, вернулся с полным стаканом и поднес его к Катиным губам. Катя попыталась сделать глоток, но вода была несвежая, из какого-то застоявшегося графина, и она плотно сжала губы, а в голове ее вспыхнула озорная студенческая песенка: «А ты не пей! А ты не пей из унитаза!»

– Сидите здесь. Я пойду в буфет, может быть, у них еще есть чай. – Он суетливо ринулся выполнять свое намерение, но в дверях столкнулся с Калигулой.

– А, Валерий Иванович! Ты здесь. Забеги ко мне на секунду.

Калигула отпер дверь в перегородке, разделявшей помещение на две неравные части: меньшую, где сидела Катя, именовавшуюся почему-то «предбанником», и бо́льшую – партбюро, куда последовал за Калигулой Папиосик.

– Ну как тебе показалось, – услышала Катя за перегородкой торжествующий баритон Калигулы, – ничего прошло, а?

– Да вроде всё в порядке, – ответствовал голос Папиосика.

– Порядок… Порядок в танковых частях… Но это всё полдела. Даже четверть. Мы все эти их выступления заставили сдать нам в письменном виде. Видишь? С подписями… Хорошо придумано, а? Вот Жирмунец… Что он тут накалякал? – Калигула что-то забормотал, чего Катя не услышала, но затем стал читать громко:

– «…Я и некоторые мои товарищи совершили ошибку, когда ориентировали советское литературоведение на наследие Веселовского…» Та-ак. «Либеральный буржуазный космополитизм… абстрактная ученость… обернувшаяся в демагогическом использовании американских империалистов реальной угрозой свободе и национальной независимости народов всего мира… Свою позицию в дискуссии о Веселовском я должен признать неправильной в политическом, а следовательно – и в научном отношении». – Порядок! Что тут у нас еще? Алексеев, Шишмарь, та-ак, Смирнов, Проппик, Томашевич, Ерёма, Эйхенбашка… Ты смотри, смотри, что он пишет! «Статья в газете "Культура и жизнь" выяснила политическую сущность… Ориентация на Запад, где наука будто бы существует… Такова природа многих наших заблуждений – того, что теперь справедливо называют нашим "формализмом", "либерализмом", "космополитизмом", "низкопоклонничеством перед Западом"… Таково происхождение и моих ошибок в работах о Лермонтове и Толстом…» Так вот. Мы с тобой все эти их «признательные показания» отправим куда следует, понимаешь? Ну, как отклики на статью 11 марта. Вместе с решением партсобрания о мерах… Думаю, это нам зачтется где надо. И сильно зачтется! Статья-то сверху, о-хохо с какого верху! Понятно?