Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов - Михаил Успенский

– Джалдас, посмотри, где там дергай надо, да?

Эренбург остолбенел.

Но тут в курилку ворвался Сулейман Стальский. Русского языка он не знал совершенно, что дало Горькому полновесный повод назвать его «Гомером двадцатого века». Оказалось, что у славного седого ашуга кинжал не вынимается из ножен. Черный сварочный шов намертво соединил бесценный дамасский клинок с медной окантовкой ножен.

– Тенденция, однако, – сказал я и вышел.

И сразу мне стало не до шуток…

Два молодых человека в синих английских костюмах и добротнейших штиблетах от «Шварцкопфа» сопровождали пожилую скособоченную леди в цветастой шали.

Я, стараясь не выдать себя, отошел к стене. Когда леди проходила мимо, я почувствовал слабый, но острый запах свежевскопанной земли и увидел на груди ее монисто из лягушачьих вилок и «куриных богов». Молодые люди в мою сторону даже не посмотрели.

Я от неожиданности поставил «серую вуаль» такой силы, что на некоторое время как бы перестал существовать для всех миров.

Это мгновенно вытянуло из меня всю энергию, и до своего места в ряду я доплелся кое-как, нога за ногу.

Старая леди тем временем обходила разминающихся после долгого сидения делегатов. Они ее не замечали, а на сопровождающих бросали рассеянные взгляды. Не так, нет, совсем не так должны были смотреть советские писатели на работников славных органов…

Прозвенел звонок к началу послеобеденного заседания.

– …Напомню, например, что Овидий и Вергилий писали о жидком воздухе, который из мечты поэта стал сейчас реальностью. Теперь каждый из нас за несколько рублей может иметь у себя на столе сосуд с жидким воздухом…

– …Маяковский виноват не в том, что он стрелял в себя, а в том, что он стрелял не вовремя и неверно понял революцию…

– …Вокруг нашего села было очень много болот, говорили, что в них водятся черти, лешие, и в это многие верили. Но вот болота осушили, и оказалось, что жили в болоте не черти, а обыкновенные бандиты…

– …По данным тысяча девятьсот тринадцатого года один химик приходился в России на триста сорок тысяч жителей, то есть его процентное содержане в российской природе было ниже, чем содержание газа гелия в воздухе…

– …Я спросил у старого чекиста, долгое время работавшго на Соловках: «Скажи, Борисов, ты – загрубевший человек, ты заведывал многими лагерями, приходилось ли тебе когда-нибудь чувствовать слезы, подступающие к глазам?»

Он ответил: «Да, когда я увидел бригаду Павловой на работе.» Вот вам, товарищи, архитектоника!..

– …Вы знаете этого художника – это Шекспир. Искусство Шекспира нужно нам, как легким нужен воздух. Грозовым было время Шекспира. Земной шар сотрясался под этим гигантским художником…

– …Возьмем Кимбаева, о котором нам пришлось уже много здесь слышать.

Кимбаев – почти что настоящий новый человек, не совсем еще новый, но почти.

У нас на татарской сцене образ Кимбаева оставляет неизгладимое впечатление…

– …После попытки фашистского бунта в Париже шестого февраля Франция восстала, а девятого февраля трупы коммунистов лежали на улицах Парижа, доказывая волю французского пролетариата к борьбе…

Покуда слух мой услаждался этими перлами, глаза, зоркие белокыргызские глаза, продолжали следить за старухой. Она бродила по проходам, пробиралась между рядов, по-прежнему невидимая для большинства делегатов. Только некоторые отстранялись, в безотчетном испуге вжимались в кресла… Я вдруг понял, что ее сопровождающим тоже не по себе, и что они ждут не дождутся, когда вся эта зловещая затея завершится.

Между тем мне пришла в голову – как это обычно случается в моменты напряжения – совершенно неуместная мысль. Да, прежний уровень российской культуры («по данным тысяча девятьсот тринадцатого года:») был неизмеримо выше. Может быть, он был самый высокий в Европе. Да что значит «может быть» – просто самый высокий. Но если бы и тогда согнали в один зал несколько сот человек, являвших собой соль земли русской, то несли бы они с трибуны точно такую же рениксу, разве что с другим уклоном…

Старуха удалилась, оглядываясь, и вскоре потный бледный Фадеев объявил о закрытии заседания.

– Что-то сердце мне посасывает, – сказал, хмурясь, мой Ваня. – Будто кикимора под полом завелась…

7

Из Гадаринской легенды мы изгнали только Христа; и бесы, и свиньи – с нами.

Откуда-то из окон наверху донесся звон часов: одиннадцать ритмичных медных ударов.

– Как люди живут, не понимаю, – поежился Коминт. – Я бы на второй день эти часики на винтики распустил бы…

– Ашхен бы тебе распустила, – сказал Николай Степанович. – Может, люди привыкли к этим часам. Может, они им еще при матушке Екатерине служили. Ладно, пойдем, что ли…

Подняв воротники, они вошли в темную подворотню.

Ох, нехорошее это было место…

На втором этаже флигеля тускло светились два окна.

– Не люблю я эту публику, охранцов, – прошипел Коминт. – Зятек мой бывший как раз туда подался, в охрану. Представляешь, в нашем доме овощной магазин – и тот охраняется. Не иначе, как перец там кокаином нафаршированный…

– Заводишься, да? Буду резать, буду бить…– Николай Степанович сардонически хмыкнул. – Не будешь. Тихо войдем.

Земля – гудела… Невоспринимаемое ухом – гул? вибрация? дрожь? – в общем, что-то не имеющее названия в языке человека – поднималось из глубин, говоря тому, кто способен понять: там есть нечто. Что-то похожее было тогда, в Тибете, при первой встрече с Раном. И еще раньше, в Лондоне, в доме доктора Ди… Днем это заглушалось всяческим дневным шумом – а может быть, не было таким сильным. А может быть, днем этого не было вообще.

Очень не хотелось – протестовали все инстинкты – применять что-то из сокровенных умений. Потому что… потому что…

Именно так должно было гудеть в «Англетере» в декабре двадцать пятого…

А потому следовало вести себя подобно субмарине во вражеских водах.

Астральной субмарине. Не выдавать себя.

И они вошли тихо.

Существовали всякие способы…

Замок не брякнул, сигнализация не сработала, дощатый мостик под ногами не заскрипел, и даже Гусар, которому Николай Степанович доверил маленькую, как из-под розового масла, пробирку, взбежал по каменной лестнице на второй этаж, не цокая когтями…

– Это что? – шепнул Коминт. – Для сна?

– Для любви, – торжественно и тихо ответствовал Николай Степанович. – Для страстной, нежной и всепоглощающей любви… Раствор «вечной женственности» на камфарном масле.

– И что теперь?..

– Подождем пять минут.

Вернулся донельзя довольный Гусар.

– Все хорошо?

– Грр.

Пять минут ждать не пришлось.

– Лешк, ты че, опять бабу привел?

– Че ты вдруг?..

– Да пахнет.

– Точно. Только эт' ты привел.

– Да? Не помню. Глянь под койкой… ой… Лешк, че это?

– Чур, я первый.

– Ну? Махаться будем или на спичках тащить?..

– Ой, ха! – еще одна.

– Где?

– Да вот же. Не, не туда смотришь… ой… ой, обожди, сам расстегну…

– А че эт они молчат, может, турецкие? Ой, Лешк, а ты ведь тоже баба…

– И ты баба, Рустам. Че же эт' делается… ой, не надо… ой…

Коминт слушал – и смотрел на Николая Степановича со все возрастающим страхом.

– Ну, Степаныч, – выдохнул, наконец, он, – ладно, я душегубец…

– Зато теперь в подземелье можно хоть котлы клепать, – сказал Николай Степанович. – А к утру восторги влюбленной пары утихнут, как писал Дюма-пэр.

– Дюма порнухи не писал, – возразил Коминт. – У меня его внуки читают.

– И это правильно, – сказал Николай Степанович. – А теперь не будем-ка разнуздывать воображение и пойдем вниз.

На люке стоял тяжелый сварочный аппарат. Его не без труда оттащили в сторону. Здесь еще можно было пользоваться фонарем. В ярком луче отчетливо проступило черное гудронное пятно – как раз на стыке люка с соседней плитой.

– Посвети-ка… – Николай Степанович опустился на четвереньки. – Вот так, сбоку.

Ага…

При боковом освещении четко вырисовалась неуместная печать: литера W, вписанная в большую по размеру литеру V. Может быть, это был знак фирмы, занявшей флигель, но уж больно он походил на клеймо, носимое на левом плече теми, кто доставлял когда-то Пятому Риму ксерион…