Окончательный диагноз - Кит МакКарти

Затем последовал рабочий завтрак, во время которого ее коллеги обсуждали домашние хозяйственные проблемы, включая способы контрацепции, и Елена при всем желании не могла изобразить, что испытывает к этому хотя бы малейший интерес. Впрочем, учитывая тему беседы, никто из присутствующих не счел ее поведение странным. К двум часам дня Елена наконец осталась одна и могла свободно предаться мыслям о собственном положении. Стоило им возникнуть, как справиться с ними было уже невозможно, и ничто не могло ее от них отвлечь.

Она открыла портфель и достала письмо, в котором сообщалось, что через два дня ей нужно явиться в клинику для проведения операции, которая должна сохранить ей жизнь.

Она чувствовала, что ей надо на что-то опереться, так как впереди ждали одни тревоги. Но, по крайней мере, что-то стронулось с места, и если то, что ей говорили, соответствовало истине, она получит самое лучшее лечение. И все же она не могла не смотреть на сложившуюся ситуацию шире и продолжала видеть за успокаивающими драпировками то, что сводило на нет всю возможную помощь.

Вполне вероятно, ее ждала смерть.

Нахмурившись и неосознанно прижав руку к груди, Елена снова, наверное уже в шестой раз, перечитала письмо. Ей казалось, что она ощущает эту опухоль, хотя она не знала, возможно ли это. Неожиданно в ней снова вспыхнуло чувство ярости, сопровождавшееся негодующим вопросом: «Почему это произошло со мной?»

Эта мысль удивила и обрадовала ее. Этот прилив гнева был желанным возвращением к норме. Елене часто казалось, что ярость является ее естественным состоянием, иногда мысль об этом ее удручала, и тем не менее она всегда испытывала облегчение, когда это состояние возвращалось.

Она снова приложила руку к уплотнению и задумалась.

— Ах ты сволочь, — прошептала она.

На часах было уже четверть седьмого, когда Тревор Людвиг занялся выяснением того, кто из коллег обвинил его в профессиональной некомпетентности. На самом деле он не рассчитывал узнать что-либо — в конце концов, письменных доказательств могло и не существовать, — однако он не мог сдержать свой исследовательский зуд. Людвиг не сомневался в том, что это Шахин, что это мелкая месть за то, что он видел его насквозь и неоднократно заявлял о его некомпетентности. Он не мог понять, почему Пиринджер, который был весьма неглуп, терял всякое соображение, когда дело касалось Шахина, и даже поделился однажды этим наблюдением с Милроем, однако тот лишь рассмеялся ему в лицо и ничего не сказал.

Людвиг до сих пор гадал, чем была вызвана такая реакция.

Шахин ушел в пять — еще одна привычка, которую не одобрял Людвиг. Работа от звонка до звонка, с точки зрения Людвига, плохо согласовывалась с профессионализмом, и это было еще одним доказательством того, что Шахин не соответствовал должности консультанта. Произвести осмотр в его кабинете было несложно, так как ни один кабинет никогда не запирался, а остальные коллеги Людвига, скорее всего, уже разошлись по домам.

И хотя он знал, что вряд ли ему удастся найти что-нибудь стоящее, он ощутил разочарование, когда его поиски закончились ничем. Он считал, что его первоначальное убеждение в бесперспективности поисков является ошибочным, и поэтому теперь его мучило ощущение незавершенности. Именно оно заставило его продолжить поиски в другом месте. «В конце концов, все ушли, почему бы и нет?» — думал он.

Айзенменгеру предоставили кабинет Виктории Бенс-Джонс, который располагался по соседству, поэтому вполне логично было начать именно с него. Однако ему мало что удалось там найти, если не считать жестяной коробки с печеньем, два из которых он съел, и фотографии маленькой девочки лет шести — видимо, племянницы, решил он.

Он перешел к следующему кабинету, который принадлежал Уилсону Милрою. Возле стола стоял открытый портфель, и это заставило Людвига остановиться. Видимо, Милрой еще не ушел и просто вышел по какому-то делу, а Людвиг знал, что Милрою свойственно ввязываться в чужие дела как в свои. Здравый смысл говорил ему, что он должен выйти из кабинета, но любопытство оказалось сильнее. Его всегда интересовало, чем занимается Милрой, приходя на службу раньше всех, а уходя позже всех, к тому же ему не терпелось обнаружить подтверждение слухов о том, что тот собирает досье на всех сотрудников отделения.

Не говоря уже о возможности того, что жалоба на него была написана именно Милроем.

Он высунул голову в коридор, убедился в том, что там пусто, и устремился к портфелю. Он встал перед ним на четвереньки и принялся тихо и аккуратно перебирать содержимое.

Он довольно быстро наткнулся на копию письма, отправленного за неделю до этого начмеду. Оно было длинным и изобиловало фактами некомпетентности Тревора Людвига. Он читал, чувствуя, как его переполняет гнев. Он знал, что Милроя мучит обида на допущенную в отношении его несправедливость, что он любит соваться в чужие дела, манипулировать и командовать окружающими, но он никогда не думал…

— Ну что, доволен?

Голос Милроя был полон такого презрения, что он даже сорвался. Первой реакцией Людвига стали испуг и острое чувство вины, однако они исчерпались с одним-единственным звуком, изданным, когда он обернулся. По какому праву Милрой изображает возмущение? Людвиг выпрямился.

— Не совсем.

Милрой прошел в кабинет, закрыл портфель и опустился в кресло, стоявшее за столом.

— Зачем? — спросил Людвиг.

— Потому что это правда, — ответил Уилсон. — Ты утрачиваешь профессиональные навыки, начинаешь совершать непростительные ошибки. И рано или поздно от этого кто-нибудь пострадает.

— А ты не совершаешь ошибок?

Уилсон ухмыльнулся:

— Ты за деревьями не видишь леса. Да, я допускаю ошибки, но это происходит на фоне моей общей профпригодности и дееспособности. — Он вздохнул. — Твои же ошибки предстают совсем в ином свете. Ты стареешь и теряешь работоспособность. И уже нет человека, который не воспринимал бы тебя как шута горохового.

И Людвиг, несмотря на то, что все в нем кипело от возмущения, вынужден был признать, что это правда. Его действительно считали старым и в соответствии с элементарной, но глубоко ошибочной логикой — некомпетентным. И как бы он ни работал большую часть времени, теперь его судили по промахам, руководствуясь критерием «молодость — хорошо, старость — плохо».

Но все это не означало, что Милрой тоже может так к нему относиться.

— Мы проработали вместе двадцать лет, — заметил он. — Как ты мог так поступить со мной?

Милрой даже не удосужился выразить презрение.

— Очень просто, — усталым голосом откликнулся он. — Очень просто. А почему, собственно говоря, нет? Почему бы не нагадить? Земля вертится не благодаря деньгам, а благодаря тому, что А гадит В, В гадит С, а С — А. Такова экономика предательства.

— Салли, — промолвил Людвиг, чувствуя, что у него забрезжила какая-то догадка.

— Да брось ты, Тревор, — насмешливо откликнулся Уилсон. — Не пытайся упражняться в любительской психологии. То, что моя жена решила сбежать с бухгалтером, не имеет никакого отношения к тому, что я больше не намерен мириться с твоей некомпетентностью. — Он слабо улыбнулся. — Мы ведь никогда друг друга не любили.

Людвиг был несколько ошарашен этим заявлением. Они никогда не были закадычными друзьями, но он считал, что между ними существуют доброжелательные деловые отношения.

— Я бы этого не сказал.

— Серьезно? — продолжил Милрой. — Тогда я мог бы рассчитывать на более достойное обращение с собой, когда освободилось профессорское кресло.

— Не понимаю.

— Правда? Значит, у тебя короткая память, Тревор. Возможно, это еще один признак старости.

Несмотря на свое возмущение, Людвиг не мог не восхититься тем, как в Милрое слой за слоем проявлялись горечь и обида на жизнь.

— Ну окажи тогда любезность, расскажи мне, чем я тебя обидел.

Милрой облокотился на стол, переплел пальцы и склонился вперед.

— Когда образовалась эта вакансия, выбор естественным образом должен был пасть на меня. Я был доцентом, я здесь работал, и у меня достаточно большой исследовательский послужной список. Я должен был стать профессором.

И тем не менее я им не стал. Откуда ни возьмись, появился Пиринджер, которого все сочли вундеркиндом, и должность получил он, а я оказался неудачником. Вот я и спрашиваю: что же произошло? Почему я перестал быть серьезным претендентом? Естественно, я обратился с этими вопросами к руководству университета. И знаешь, что мне ответили?

Он умолк и уставился на Людвига, словно ожидая от него ответа, а когда тот не ответил, продолжил:

— Кто-то из сотрудников отделения — имени мне не назвали — активно выступал против моей кандидатуры. — И, открыв эту тайну, он умолк, выдерживая паузу, как это делает актер после произнесения ударной реплики.