Наука о мозге и миф о своем Я. Тоннель эго - Томас Метцингер

Когнитивная нейронаука начинает обнаруживать и у обезьян, и у человека нейронные механизмы, лежащие в основе предвидения и понимания чужих действий и лежащих в их основе намерений, которыми направляются эти действия, – систему зеркальных нейронов, отражающих действия. Результаты продолжающихся исследований могут пролить свет на эволюцию социального познания. Экспериментальные данные о зеркальных нейронах у обезьян и о зеркальных нейронных цепях в человеческом мозгу предполагают, что некоторые типично человеческие сложные способности чтения мыслей – такие как приписывание другому намерений – могли возникнуть в длительном эволюционном процессе, предыдущие стадии которого прослеживаются к зеркальной системе сопоставлений у макак.

Но вы спросили, в чем отличие человека? Речь, конечно, играет ключевую роль. Но этот ответ – в некотором смысле увертка, потому что тогда придется объяснять, почему мы обладаем речью, а другие животные – нет. На данный момент мы можем только строить гипотезы о соответствующих нейронных механизмах, обеспечивающих способности человека читать мысли, пока еще мало понятные с функциональной точки зрения.

Заметная черта наших способностей чтения мыслей – это способность прослеживать практически бесконечную цепь преднамеренности: «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю…» – и так далее. Важным отличием человека от обезьяны может быть более высокий уровень рекурсии, достигнутый системой зеркальных нейронов – среди прочих нейронных систем – для действий нашего вида. Сходное предположение было недавно выдвинуто относительно нашей способности к речи – еще одной человеческой способности, для которой характерна рекурсия и генеративность, то есть возможность создать из ограниченного списка знаков неограниченное количество комбинаций. Наш вид способен овладеть иерархически сложной фразо-структурированой грамматикой, в то время как другие приматы ограничены использованием намного более простой грамматики с ограниченным количеством состояний. Количественная разница в вычислительной мощности и степени рекурсии дала качественный скачок в социальном познании.

Метцингер: Не могли бы вы порассуждать о роли зеркальных нейронов в переходе от биологической к культурной эволюции?

Галлезе: Существует вероятность, что зеркальные нейроны и основанный на них механизм телесной симуляции были критически важными для того, чтобы научиться пользоваться когнитивным инструментарием народной психологии. Это обычно происходит, когда детям из раза в раз рассказывают истории. Без сомнения, телесная симуляция определенно играет роль при обработке речи. Но аспект человеческой культуры, который вероятнее всего получил еще большую выгоду от зеркальных нейронов, представляет собой имитацию, наше невероятно обширное искусство подражания. Если верно, что наша культура в основе своей – это культура подражания, то зеркальные нейроны, глубоко вовлеченные в имитацию и обучение через подражание, являются определенно важным и основополагающим ингредиентом этого критического культурного перехода. И в самом деле, существует множество данных о том, что, имитируя простое моторное действие, например поднимая палец, или обучаясь сложной последовательности действий, например игре на гитаре, мы в любом случае используем зеркальные нейроны.

Однако, вместо того чтобы проводить границу между нашим видом, вполне компетентным в подражании, и другими, у которых в лучшем случае имеются только зачатки этой способности, – здесь мы снова имеем дело с антропоцентрической дихотомией, столь соблазнительной для многих моих коллег, – нам следовало бы разобраться, почему искусство подражания столь важно для культурной эволюции нашего вида. А чтобы ответить на этот вопрос, надо ввести подражание в более широкий контекст нашего особого социального познания, потому что у нас период родительской заботы намного длиннее, чем у других видов. Существует явная взаимосвязь между долгой зависимостью ребенка от родителей и процессом обучения, которому способствует такая зависимость. Чем дольше период младенческой зависимости, тем больше возможностей выработать сложные эмоциональные и когнитивные стратегии общения. Усовершенствованное общение, в свою очередь, ведет к культурной эволюции. Учитывая центральную роль, которую зеркальные нейроны, по-видимому, играют в установлении полных значения отношений между индивидуумами, их связь с культурной эволюцией выглядит вполне правдоподобной.

На протяжении большей части истории культура нашего вида была устной культурой, в которой передача знаний от поколения к поколению требовала прямого личного контакта между передатчиком культурного содержания и получателем. Как указывали такие ученые, как (Уолтер Дж) Онг и (Эрик А.) Хэвлок, передача культуры тысячелетиями зависела от того же когнитивного аппарата, который мы до сих пор используем в межличностном общении, – то есть от нашей способности идентифицироваться с другим и эмпатии. И опять же, думаю, если мы посмотрим на культурную эволюцию с этой точки зрения, роль зеркальных нейронов окажется ключевой. В настоящее время мы видим изменение культурной парадигмы. Появление новых видов техники, таких как кино, телевидение и в самое последнее время Интернета, активно продвигающих мультимедийность, драматически меняет те средства, которыми мы передаем знания. Опосредованный, объективный статус культуры, передававшейся через написанный текст, в частности книгу, все больше дополняется более прямым доступом к тому же контенту посредством новых средств передачи. Такая медийная революция, вероятнее всего, приведет к когнитивным изменениям. И я подозреваю, что и в них будут участвовать зеркальные нейроны.

Метцингер: Каковы, по-вашему, самые жгучие и насущные вопросы в области когнитивной нейронауки социальных явлений, и в какую сторону движется эта область науки?

Галлезе: Первое, о чем бы хотелось сказать, – это методика. Я считаю, что мы должны пристальнее заняться природой испытуемых. Почти все, что нам известно о нейронных аспектах социального познания – за несколькими исключениями, относящимися к изучению языков, – известно из методов визуализации мозга западных студентов-психологов! Мы даже с существующей техникой могли бы добиться большего. Остается открытым вопрос, являются ли когнитивные особенности и их нейронные механизмы общими, или они, хотя бы в некоторой степени, представляют собой порождение социальной среды и культурного обучения. Для ответа на этот вопрос нам нужна этнонейронаука.

Второе: даже в пределах обычного диапазона участников нейронаучных экспериментов мы не знаем – или почти не знаем – в какой мере результаты коррелируют с особенностями личности, полом, профессиональной подготовкой и тому подобным. В целом, нам следует двигаться от характеристик нереалистичного «среднего социального мозга» к значительно более подробным и точным характеристикам.

Третий вид исследований, которые мне хотелось бы увидеть в ближайшем будущем, касается роли телесной симуляции в семантике и синтаксисе языка. Позвольте пояснить. Хотя я большую часть своей научной карьеры посвятил исследованию доречевых механизмов социального познания, я считаю, что для его понимания без изучения речи не обойтись. Вся наша народная психология основывается на речи. Как это свести с телесным подходом к социальному познанию? Для меня это острый вопрос.

Четвертая важная тема относится к феноменологическим аспектам социального познания. Считаю, что надо разработать технику эксперимента, который выявит корреляцию между активностью мозга и специфическими качественными характеристиками субъективных переживаний. На сегодняшний день возможно применять в исследованиях единичных случаев технику высокого разрешения. Я вполне понимаю, что исследование субъективных состояний – это сложная тема, от которой экспериментаторы старались до сих пор держаться подальше по множеству хороших причин. Но в принципе наверняка возможна тщательно разработанная и контролируемая парадигма эксперимента, которая сотрет границы к субъективным феноменальным состояниям.

Метцингер: Витторио, вы постоянно загоняете меня в угол сложными вопросами по Эдмунду Гуссерлю, Морису Мерло-Понти и Эдит Штайн. Почему вы так интересуетесь философией, и какой хотели бы видеть ее в будущем? Какого существенного вклада вы ждете от гуманитариев?

Галлезе: Ученые, полагающие, что их наука со временем избавится от всех философских проблем, просто себя обманывают. Наука может исключить ложные философские проблемы – но это совсем другое дело.

Если цель нашей науки состоит в том, чтобы понять, что значит быть человеком, нам необходима философия, которая прояснит, какие вопросы стоят на кону, какие проблемы требуют разрешения, что эпистемологически обосновано, а что нет. Когнитивная нейронаука и философия разума заняты одними и теми же проблемами, но подходят к ним по-разному и на разных уровнях описания. Очень часто мы говорим об одном разными словами. Я считаю, что все когнитивные нейроученые должны пройти курс философии. Также и философы – хотя бы те, кто занимается сознанием, – должны узнать побольше о мозге и его работе. Нам нужно разговаривать друг с другом больше, чем мы разговариваем сейчас. Как можно изучать социальное познание, не понимая, что такое интенция или без понимания концепции преднамеренности второго порядка? В то же время, можно ли держаться за философскую теорию познания, если она очевидным образом опровергнута эмпирическими данными? И еще в одном отношении философия, на мой взгляд, может быть полезной. Мы в своей научной гордыне часто полагаем, будто первыми до чего-то додумались. Чаще всего это не так!