Самшитовый лес - Михаил Анчаров

Человек зашевелил мозгами не тогда, когда применил камень — его применяли и животные, — а когда увидел образ камня в мозгу, на внутреннем экране, и понял, что может им манипулировать, в воображении. Мозг живой и продолжает работать, когда ты спишь. А образ — это самодеятельность мозга. Мы еще и сейчас боимся снов и стараемся понять, какое отношение они имеют к дневной жизни.

Воля — это торможение своих желаний или чужих. И человеческая речь возникла из повелительного наклонения. Спросите у лингвистов — глаголы в повелительной форме древнее всех слов. То есть речь мешает мозгу заниматься самодеятельностью. Ребенку не мешает почти.

Поэтому воля может только набрать материал, а образ приходит, когда воля спит… Хотя человек может бодрствовать. Все люди видели ворон на снегу…

Гете говорил: "Наше дело набрать хворосту. Приходит случай и зажигает костер". Суриковская ворона — это случай.

Вот к каким выводам пришел Сапожников.

— Ты чудак, — тихо и даже ласково убеждал Барбарисов. — Неужели ты до сих пор не понял, что дело не в том, прав ты или не прав, а в том, выгодна ли твоя правота или нет. Ты замахнулся на устоявшуюся шкалу оценок. Потому что если ты прав, то образование не нужно!

— Ты обалдел? Как это не нужно? — спросил Сапожников. — Информация не нужна?

— Придет талантливый вахлак и решит задачу, которая не по силам доктору наук. Кто тебе это простит? Вот возьми Мухину… Муж у нее из хорошей семьи, но не любит ее, и никогда не любил, но она кое-что знает!

— Ни черта она не знает! — сказал Якушев.

— Неважно, считается, что знает, она думает, что она знает. Диплом есть диплом, звание есть знание.

— Она пышет злобой, но показать ее боится, — сказал Якушев.

— Да, она боится, — сказал Сапожников.

— Кто тебя боится, дворняжка ты… — сказала Мухина.

— И потому, Сапожников, у нее один выход — уничтожить тебя высокомерием…

— Тримальхион ваша Мухина, — сказал Якушев. — Вот кто ваша Мухина.

Мухина ушла. Хлопнула входная дверь.

— Совсем девушку обидел…

— Пошла отравлять колодцы, — сказал Якушев.

— Ты бы поостерегся, — предупредил Сапожников. — Пушкина убил не Дантес. Дантес-пешка. Пушкина убили бабы. Полетика, жена и прочие графини Хрюмины.

— Для этого ей надо признать меня гением, — сказал Якушев. — А это для Мухиной страшней войны.

— Кстати, кто такой Тримальхион? — спросил доктор Шура.

— Был такой один. В Риме… Лакей — вольноотнущенник, — сказал Якушев. — Спекулянт… Пиры задавал, чтобы его хвалили, — сволочь бездарная.

— Вернемся к третьей сигнальной, — сказал Глеб. — Вон сейчас сколько болтают об инопланетной сверхцивилизации… Предлагай нетривиальное решение, ну? Только сразу… Тогда поверю в твою третью сигнальную.

— Если сверх, — сказал Сапожников, — значит, могли до машины времени додуматься.

— Ну и что? — спросил Барбарисов.

— Тогда эти сверх могут быть нашими потомками… которые к нам наведываются иногда.

— Что? — сказал Глеб. — Забавно… Впрочем, чушь.

— Чушь! Чушь! Чушь! — сказал доктор Шура.

— Да дайте ему сказать! — крикнул Якушев. — Что за дела? Ни у него, ни у вас никаких фактов нет, но его предположение логичней.

— Логичней?!

— Он исходит из будущих возможностей, а вы из сегодняшних!

И опять стал молчать и сопеть над набросками.

— Значит, ты считаешь, что сверхцивилизация не будет к нам враждебна? — спросил Барбарисов.

— Наверно, не будет, — сказал Сапожников. — Если они нас угробят — их самих не будет. Ведь они наши потомки, а не мы их.

— Прилетать назад нельзя, — сказал Глеб. — Можно повлиять ненароком на свое прошлое и тем испортить будущее… У Брэдбери есть рассказ.

— Почему ненароком? — спросил Сапожников. — А если специально прилетят, чтобы изменить свое прошлое? Тогда у них жизнь изменится в желаемом направлении… Мы устроим их жизнь, а они нашу… Может, поэтому мы до них дозвониться не можем… Мы им сигналим в пространство, а надо во время, — сказал Сапожников и сам удивился.

— Передвижение во времени принципиально невозможно, — поправил Барбарисов.

— А ты докажи! — сказал Сапожников. И усмехнулся: — Ладно, забудем. Это все фантастика.

И тут же он увидел Скурлатия Магому, человека будущего, только очень смешного. Он был по-ихнему молодой и писал сочинение. И Сапожников понял, что сам уже пишет.

Сочинение Скурлатия Магомы:

"Утверждают, будто Великий Сапожников, основоположник науки, искусства и мышления последних тысячелетий, никогда на самом деле не существовал, а является фигурой вымышленной. Это утверждают только на том основании, что все сведения о нем получены нами из отрывков его жизнеописания, явно состряпанного, как считают гиперкритики, не раньше чем двести — триста лет спустя после описанных там событий.

Про Сапожникова следует сказать, что, если бы его не было, его бы следовало выдумать, хе-хе, как говорили древние.

Скурлатий Магома, ученик 19-го класса Высшей Начальной школы Московской области 3377 года нашей эры.

П о с т с к р и п т у м. Я, как и все ученики нашей конноспортивной школы имени Сапожникова, готов смотаться в 1977 год, чтобы проверить события, изображенные в жизнеописании. И прошу специального разрешения для общения с Сапожниковым. Поскольку я один из отстающих учеников, нет никакой опасности передачи ему слишком ценных сведений из нашего времени, потому что я сам не знаю ни фига".

Вскоре после Тримальхионова пира Сапожникову позвонил Барбарисов:

— Здравствуй, старик. Куда ты пропал?

— Я не пропал, — сказал Сапожников. — У меня сердце болит.

— Что так?

— Не знаю.

— А чем же ты занят? — спросил Барбарисов.

— Рассказ сочиняю… Финал не могу придумать, — сказал Сапожников.

— Рассказ?

— Ну да, байку, — сказал Сапожников. — Да ты помнишь… Про Скурлатия Магому. Слушай, что будет, если кто-то докажет теорему Ферми?

— Теорему Ферма… Ферми — это другое.

— Я знаю, я оговорился. Потому что Ферми тоже считал, что идея не дозрела, если ее нельзя объяснить на пальцах… Так что же будет?

— Старик, эту теорему уже доказали для многих чисел, — сказал Барбарисов. — Вот жена хочет поговорить с тобой.

— А если для всех чисел? — спросил Сапожников. — В общем виде?

— В общем виде ее доказать невозможно. Это доказано.

— Доказано?

— Почти.

— Д-а… — сказал Сапожников. — Почти… Вот я про это и сочиняю. Про почти.