Грёзы Февра - Джордж Мартин

– Будь я проклят, – пробормотал Марш.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. На борту парохода «Грёзы Февра». Новый Орлеан, август 1857 года

К обеду Джошуа вышел в белом костюме, и Тоби превзошел самого себя. Весть о предстоящем событии облетела весь пароход, поглазеть на Йорка собралась практически вся команда «Грез Февра». По салону то и дело сновали официанты, опрятные и одинаковые в безупречных белых куртках. На больших подносах, в фарфоровой посуде они доставляли в кают-компанию дымящиеся блюда, приготовленные коком. Там был и черепаховый суп, и салат из омаров, фаршированные крабы и фаршированный хлебец, устричный пирог и свиные отбивные, черепашье мясо, цыплята табака, репа и фаршированный перец, ростбиф и телячьи котлеты, ирландский картофель и зеленая кукуруза, морковь и артишоки, бобы и фасоль, а также всевозможные булочки и хлебцы, вино и крепкие спиртные напитки из бара, свежее молоко из города, бруски масла, а на десерт сливовый пудинг и лимонный пирог, воздушные пирожные и бисквит с шоколадной глазурью.

Эбнер Марш никогда в жизни не ел лучше.

– Черт, – заметил он Йорку, – почему бы тебе не обедать почаще, чтобы мы могли так питаться каждый день?

Сам Джошуа к еде едва прикоснулся. В ярком свете дня он казался совсем другим человеком, стал как-то меньше, незаметнее. Его бледная кожа в свете дня приобрела нездоровый, землистый, как выразился бы Марш, оттенок. Движения Йорка казались замедленными, будто во сне, иногда резкими. От присущей ему грации и силы словно ничего не осталось. Но самое главное отличие заключалось в его глазах. Под широкими полями белой шляпы, которую он надел, глаза выглядели усталыми, смертельно усталыми. Зрачки уменьшились до черных точек, не больше булавочной головки. Серая радужка стала бледной, почти бесцветной, лишившись яркости, которую раньше отмечал Марш.

Но он был там, и это все меняло. Йорк вышел из каюты в разгар дня, прошел по открытым палубам, спустился по трапу и на глазах всей команды сел к столу. Теперь, когда на Джошуа и его белый костюм струился солнечный свет, все сплетни и страхи, порождаемые его ночным образом жизни, казались ужасно глупыми.

Большую часть обеда Джошуа хранил молчание, однако на вопросы, которые ему время от времени задавали, отвечал вполне логично, изредка во время застольной беседы он бросал свои собственные реплики. Когда принесли десерт, он отставил тарелку в сторону и устало положил на стол вилку.

– Попросите Тоби выйти, – сказал он.

Из камбуза, припорошенный мукой, – вышел кок.

– Вам не понравилась еда, капитан Йорк? Вы едва к чему прикоснулись.

– Еда была просто превосходна, Тоби. Боюсь, что в это время суток у меня нет аппетита. Тем не менее я здесь. Надеюсь, мне удалось вам кое-что доказать.

– Так точно, сэр, – сказал Тоби. – Теперь никаких проблем не будет.

– Отлично, – проговорил Йорк. Когда кок вернулся на камбуз, он повернулся к Маршу. – Я решил задержаться на один день. Мы отплываем не сегодня, а завтра, с наступлением темноты.

– Хорошо, Джошуа, – кивнул Марш. – Передай мне еще кусочек пирога, если тебе не трудно.

Йорк улыбнулся и выполнил просьбу.

– Капитан, сегодня было бы лучше, чем завтра, – вмешался в разговор Дэн Олбрайт, ковырявший в зубах костяной зубочисткой. – Я чувствую приближение грозы.

– Завтра, – твердо повторил Йорк.

Олбрайту ничего не оставалось, как пожать плечами.

– Тоби и Джеб могут остаться. Они нам не понадобятся, – продолжил Йорк. – С собой я возьму ровно столько людей, сколько нужно для обслуживания парохода. Если на борту уже имеются пассажиры, пусть сойдут на берег и несколько дней подождут нашего возвращения. Так как никакой груз мы брать не будем, подсобные рабочие тоже могут остаться. Возьмем только одну вахту. Это осуществимо?

– Думаю, что да, – ответил Марш.

Он обвел взглядом длинный стол. Офицеры с интересом смотрели на Джошуа.

– Значит, завтра с наступлением темноты, – повторил Йорк. – А теперь простите меня, мне нужно отдохнуть. – Он поднялся и едва устоял на ногах. Марш поспешно выскочил из-за стола, но Йорк жестом отстранил его. – Со мной все в порядке, – заметил он. – Сейчас я возвращаюсь к себе в каюту. Проследи, чтобы до момента отплытия из Нового Орлеана меня никто не беспокоил.

– Ты сегодня не будешь ужинать с нами? – спросил Марш.

– Нет. – Йорк обвел глазами кают-компанию. – Все же ночное время меня устраивает больше, – промолвил он. – Лорд Байрон был прав. День слишком ярок.

– Э-э-э? – промычал Марш.

– Разве ты не помнишь? – сказал Йорк. – Стихотворение, которое я прочел тебе на судоверфи в Нью-Олбани. Оно так подходит «Грезам Февра». «Она идет во всей красе…»

– «…как ночь ее страны», – промолвил Джефферс, поправляя очки.

Эбнер Марш недоуменно уставился на клерка. Джефферс, как бог, играл в шахматы, как бог, разбирался в цифрах, даже ходил в театр, но Марш никогда не слышал, чтобы он когда-либо читал стихи.

– Вы знаете Байрона! – обрадованно воскликнул Джошуа. На минуту он стал похож на себя прежнего.

– Знаю, – согласился Джефферс, посмотрев на Йорка, и одна его бровь удивленно изогнулась. – Итак, капитан, вы считаете, что наши дни на «Грезах Февра» благословенны? – Он улыбнулся. – Это, несомненно, станет новостью для Волосатого Майка и мистера Фрамма.

Волосатый Майк грубо расхохотался, а Фрамм горячо запротестовал.

– Эй, послушайте, три жены еще не значат, что я чем-то плох! Да за меня может поручиться любая из них!

– О чем вы? – растерянно спросил Эбнер Марш.

Большая часть офицеров и матросов команды так же, как и он, ничего не поняла.

У Джошуа на губах играла загадочная улыбка.

– Мистер Джефферс напомнил мне заключительные строфы этого стихотворения Байрона, – сказал он и начал читать:

А этот взгляд, и цвет ланит,

И легкий смех, как всплеск морской,

Все в ней о мире говорит.

Ода в душе хранит покой.

И если счастье подарит,

То самой щедрою рукой

Души невинной…

– А мы невинны, капитан? – спросил Джефферс.

– Никто не может быть совершенно невинен, – ответил Джошуа Йорк, – но стихотворение это меня трогает, мистер Джефферс. Ночь прекрасна, и в ее темной красе мы можем надеяться найти покой и благородство. К сожалению, многие люди без причины боятся тьмы.