Свет мой светлый - Владимир Детков

Отец, будучи преподавателем физики, подходил к этому вопросу философски.

— Аксиома, — говорил он, — что человека в общественном смысле породил труд. Труд, изначально самый примитивный и жизненно необходимый. И как в эмбриональном цикле человеческий зародыш проходит эволюционные стадии общего развития жизни, так и, рождаясь общественно, каждый из нас, кем бы он ни стремился быть, обязан обрести как можно больше навыков того изначального труда, который передние конечности в руки преобразил! Труда охотника, старателя, землекопа, строителя, подельщика. О грузчике и говорить не приходится. Переноска тяжестей — это занятие, пожалуй, самое древнее. И всех богатырей-силачей мира, легендарных и сущих, история может с чистой совестью приписать к профсоюзу грузчиков. Сколько тяжестей им поднимать пришлось!

Отец не назидал, а размышлял вслух. Обычно их беседы проходили за шахматами. С Борькой и Серегой он играл одновременно, на двух досках.

— К тому же, — продолжал он, — в каждой профессии есть свои подножья и вершины, фундаменты и крыши. И я не верю в инженера-конструктора, руки которого не познали труда рабочего, не признаю доктора, не способного выполнить работу медсестры и санитара, не представляю себе генерала, не хлебнувшего солдатских тягот.

— А учителя? — спросил дотошный Борька.

— Да ученик, пожалуй… Только не примерный, в целлофановом смысле этого слова, а разный… И прежде всего — пытливый и благородный. Все мы ученики от рождения: задаем вопросы, нам отвечают. Вскоре мы сами начинаем разрешать свои вопросы. И как только появляется в нас потребность отвечать на вопросы других — рождается учитель. Вот в тебе, Боря, учитель, по всему видать, уже наклюнулся. А некоторые из присутствующих. — отец выразительно посмотрел на сына, — начиняют свою педагогику в жизни с подзатыльников, хотя подобного опыта на себе никогда не испытывали.

Отец имел в виду случай, происшедший накануне. Сереге подарили фотоаппарат, и он отснял свою первую в жизни пленку. Хлопотно готовился проявлять ее, утемняя чулан. А когда вернулся в комнату, взревел от негодования: младший брат, второклассник, разглядывал на свету извлеченную из аппарата пленку и недоумевал: «А где же карточки?» Ответом ему и был подзатыльник.

Отец был прирожденным учителем, переливающим всего себя в других, будь то-ученики, дети или даже случайные собеседники по рыбалке, дорожные попутчики. И пребывал в хорошем расположении духа, если ему удавалось приоткрыть человеку какую-то истину либо самому распознать его глазами еще неведомую грань бытия. Играя с ребятами в шахматы, он больше радовался их победам, чем огорчался от своего поражения.

В игре друзья были столь же неодинаковы, как и в жизни. Борька играл цепко, дорожа каждым ходом. Добившись минимального преимущества в начале игры, седлал его и с нудной настойчивостью оберегал до конца партии, словно боролся за решающее очко для гроссмейстерского балла. Играть с ним было трудно, изнурительно, да и сам он вставал из-за доски, точно машину угля разгрузил. Обычно отец успевал сыграть с сыном три-четыре раза, прежде чем завершилась партия с его другом.

Серега играл легко, увлеченно, совсем не думая об «очке». Все его страсти поглощал процесс игры, ее драматургия. Особенно обожал выкручиваться из безвыходных положений, в которые, надо сказать, попадал довольно частенько, потому что в вихре излюбленных атак жертвовал фигуры напропалую. Меж собой друзья играли всегда результативно, почти без ничьих. Серега либо ловил друга на приманку жертвы и стремительно взламывал его оборону, добираясь до короля, либо терял свое войско перед «крепостным валом»… Борьку отец называл солидно — мастером изнурительной обороны, Серегу — гусаром, за эффектные, да не всегда обдуманные жертвы. Сам, предпочитая играть в умеренно комбинационном стиле, отец искренне уважал в своих юных противниках индивидуальности, радуясь им. Пожалуй, именно понятие об индивидуальности, непохожести составляло стержень ею педагогической да и житейской философии.

— Быть на кого-то похожим — какая ерундистика, — говорил он почти возмущенно. — Будь сам собой, проживи свою жизнь, и тебе, и миру, многообразию его, от этого больше пользы будет. Даже Эйнштейн второй не нужен… Он все сказал, что мог, что должен был сказать. Но продолжение его, вторую ступень его интеллекта, так сказать, — миром просим.

К Серегиным метаниям он относился терпимо, даже уважительно, сдерживая естественное беспокойство матери. Особенно когда сын, окончив школу «рядом с медалью», решил сразу не поступать в институт, а прежде осмотреться как следует в мире профессий. Устроился на консервный завод. Вначале разнорабочим, потом, после краткого обучения, в слесари-наладчики перешел. Через полгода в военкомате предложили допризывнику Крутову приобрести шоферскую специальность. Возражать не стал, окончил курсы и, не воспользовавшись второй попыткой абитуриента, до самой армии работал шофером.

Мать, конечно, высказывала свое отношение. С житейской простотой, в которой ударным доводом было — «как у людей», — она давала советы, словно порошки и таблетки прописывала, зная лишь принцип действия лекарства, но не вникая в его мудреный химический состав. Отец же в своих размышлениях любил исходить из химической формулы бытия. Серега вначале недоумевал и горячился, когда родители, высказав по его поводу совершенно противоположные мнения, вроде бы соглашались друг с другом… И только со временем понял, что оба они заботливо оберегали его самостоятельность в выборе жизненного пути, предоставляя ему самому сказать последнее слово.

Правда, мать иногда не выдерживала благородного нейтралитета и в сердцах высказывала ему с отцом:

— А ну вас, умники, поступайте как знаете. Только потом не бегайте к докторам и мамам, когда очень больно будет…

Серега отшутился тогда:

— Мне-то хорошо, не надо в разные стороны бежать: у меня мама доктор «Ай-болит!»

— А что, и была бы доктором, если б ты в свое время не появился, — в запальчивости обронила мать, имея в виду свой так и не оконченный институт.

— Ты что, мама, сожалеешь? — удивленно спросил Серега.

Мать смутилась, сразу утратив воинственный пыл. Поспешно подошла к сидящему сыну, прижала его голову к груди:

— Что ты, что ты, родной мой. Разве можно так думать. Я к тому, что причина большая была у меня… А кто тебя держит? Мне кажется, ты немножко растерялся…

Так одним жестом-порывом и вселила в него свою особую правоту.

Отец не мог себе позволить таких нежностей, но, сознавая их благотворную необходимость, любил повторять:

— Слушай мать (что означало: чувствуй любовь и тревогу материнскую). Мы с тобой теоретики: я — замшелый, ты — зеленый. А ее сердце — великий практик…

Отец обычно, как и приличествует мужчине, держал себя спокойно, выдержанно. И только однажды дрогнул его голос. Провожая Серегу в армию, он сказал на прощанье:

— Пусть всегда раскрывается над тобой парашют. — И спрятал лицо в объятиях сына.

Во время прыжка, сближаясь в свободном падении с землей, Серега вспоминал эти слона, как родительское благословение воспринимая полногрудый хлопучий вздох распахнувшегося над головой купола.

XII

Остаток водного пути Серега провел в радостном ожидании чего-то хорошего, что непременно с ним должно произойти. И это ощущение нарастало, вбирая в себя все удачливое.

У хорошего настроения обычно одна главная причина и много сопутствующих причин и причинок. Правда, добрая половина из них, скорее, несет его следственные черты. Ведь невозможно бывает порой распознать, удача ли вызвала приподнятое состояние духа или же сама она пришла его всеодолимой тропой. Одно бесспорно — у хорошего настроения могучая инерция добра. При нем и думается о хорошем, и чувствуется светло.

Теперь Серега безошибочно укладывался в русло реки, и это подкрепляло уверенность в удаче, и он принимал как награду и первые проблески звезд на небе, и появление долгожданного моста в оправе входных фонарей, и белеющий огромным парусом откос (с огоньком и собачьим лаем) за шестым поворотом реки.

А главная причина все же была. Временами на носу лодки, где темнел брезентовый чехол для моторчика, Сереге чудилась притихшая Оля и будто бы, как в первый раз, плывут они на свой остров, но он уже заранее знает — все-все будет так, как было…

К причалу Серега подошел на веслах. Он тоже оказался бревенчатым, только скромнее по размеру, и на привязи дремала одна-единственная лодка. Мотор у лодки был зачехлен, весла лежали вдоль бортов, и Серега последовал примеру — укрыл мотор, привязал лодку к причальной скобе. На звяк цепи собака прибавила голосу, и он стал заливисто забирать ввысь. Изредка к нему присоединялся другой — глуховатый, потише, поспокойней, видно, и постарше. По ступенькам, вырытым в откосе и укрепленным хворостяными плетеньками, Серега поднялся к избе лесника. Собаки неожиданно смолкли, а женский голос окликнул с крыльца: