Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940 - Август Кубичек

Адольф отпер дверь. Меня встретил неприятный запах керосина, и с тех пор этот запах навсегда остался связанным с памятью об этой квартире. По-видимому, мы оказались в кухне, но хозяйки квартиры не было видно. Адольф открыл вторую дверь. В небольшой комнате, которую он занимал, горела жалкая керосиновая лампа.

Я огляделся. Первое, что меня поразило, – это были эскизы, которые лежали на столе, на кровати, везде. Адольф расчистил стол, расстелил на нем кусок газеты и принес бутылку молока с окна. Затем он принес колбасу и хлеб. Но я до сих пор вижу его бледное серьезное лицо, когда я отодвинул все это в сторону и открыл свою сумку. Холодная жареная свинина, булочки с начинкой и другие вкусности. Он сказал только: «Да, вот что значит иметь мать!» Мы ели, как короли. Это был вкус дома.

После всех волнений я начал приходить в себя. Потом начались неизбежные вопросы о Стефании. Когда мне пришлось признаться, что я долгое время не приходил на вечернюю прогулку на Ландштрассе, Адольф сказал, что мне следовало бы пойти ради него. Прежде чем я успел ответить, раздался стук в дверь. В комнату проскользнула маленькая старушка, иссохшая и при этом с совершенно комической внешностью.

Адольф встал и представил меня самым официальным образом. «Мой друг Густав Кубичек из Линца, студент-музыкант». – «Приятно познакомиться, приятно познакомиться», – повторила несколько раз старушка и назвала свое имя: Мария Цакрис. По тону и специфическому акценту я понял, что фрау Цакрис не была настоящей жительницей Вены. Или, скорее, она была ее жительницей, может быть, даже типичной ее жительницей, но впервые увидела свет божий не в Хернальсе или Лерхенфельде (районы Вены. – Пер.), а, скорее, в Станислау или Нойтитшайне. Я никогда не спрашивал и так и не узнал этого – в конце концов, это не имело значения. В любом случае фрау Цакрис была единственным человеком в этом многомиллионном городе, с которым мы с Адольфом имели какие-то отношения.

Хоть я и был уставшим в этот первый вечер, я помню, что Адольф показывал мне город. Как мог человек, который только что приехал в Вену, лечь в постель, не увидев Оперу? И он потащил меня к зданию Оперы. Спектакль еще не закончился. Я восхищался вестибюлем, великолепной лестницей, мраморной балюстрадой, толстыми, мягкими коврами и позолоченными украшениями на потолке. Оказавшись за пределами скромного жилища на Штумпергассе, я почувствовал себя так, как будто перенесся на другую планету, настолько ошеломляющим было впечатление.

Теперь именно я настаивал на том, чтобы увидеть собор Святого Стефана. Мы свернули на Кернтнерштрассе. Но вечерний туман был таким густым, что шпиль терялся из виду. Я смог только разглядеть тяжелую, темную массу нефа, вытянувшегося в серой мгле, почти неземного, как будто он был построен не человеческими руками. Чтобы показать мне что-нибудь еще особенное, Адольф повел меня к церкви Марии-ам-Гештаде (готическая церковь в Вене, нынешний облик приобрела в 1394—1414 гг.; внутри готическая мозаика и витражи; название, которое буквально означает «Мария на берегу», связано с тем, что русло Дуная проходило прямо рядом с церковью. – Пер.), которая по сравнению с подавляющей громадой собора Святого Стефана показалась мне похожей на изящную готическую часовню.

Когда мы вернулись домой, каждому из нас пришлось заплатить сварливому дворнику, которого мы разбудили, по одному пенсу за то, что он отпер нам дверь дома. Фрау Цакрис соорудила для меня простую постель на полу в комнате Адольфа. И хотя было уже давно за полночь, Адольф продолжал возбужденно говорить. Но я перестал слушать: это для меня было уже слишком. Прощание с домом, грустное лицо моей матери, поездка, прибытие, шум, крики, Вена в облике Штумпергассе, Вена в облике Оперы – я заснул от усталости.

Конечно, я не мог оставаться у фрау Цакрис. Во всяком случае, было невозможно поставить в маленькой комнате рояль. Так что на следующее утро, когда Адольф наконец встал, мы отправились искать мне комнату. Так как я хотел жить как можно ближе к моему другу, мы бродили сначала по близлежащим улицам. Я еще раз увидел этот притягательный город, Вену, с «обратной стороны». Темные дворы, узкие, плохо освещенные квартиры и улицы, а еще – лестницы, и еще, и еще. Адольф платил фрау Цакрис 10 крон, и такую сумму я и рассчитывал платить. Но комнаты, которые нам показывали за такую цену, были в основном такими маленькими и жалкими, что в них невозможно было бы поместить рояль. А когда мы все-таки нашли комнату, которая была достаточно велика, ее хозяйка не захотела и слышать о жильце, который будет там практиковаться в игре на рояле.

Я был очень подавлен, удручен и хотел домой. Что за город эта Вена? Он полон равнодушных, черствых людей – должно быть, здесь ужасно живеться. Я шел с Адольфом, несчастный и полный отчаяния, по Цоллергассе. И опять мы увидели объявление: «Сдается комната». Мы позвонили, и дверь нам открыла опрятно одетая служанка, которая провела нас в изящно обставленную комнату, в которой стояли две великолепные одинаковые кровати. «Мадам сейчас придет», – сказала служанка, сделала реверанс и исчезла. Мы оба сразу поняли, что это жилье слишком стильно для нас. Потом в дверях появилась «мадам», настоящая леди, не молодая, но очень элегантно одетая.

На ней был шелковый пеньюар и шлепанцы с меховой отделкой. Она с улыбкой поздоровалась с нами, оглядела Адольфа, потом меня и предложила нам сесть. Мой друг спросил, какая комната сдается. «Эта», – ответила она и указала на две кровати. Адольф покачал головой и сказал отрывисто: «Тогда одну кровать нужно вынести, потому что моему другу нужно место для рояля». Дама была явно разочарована тем, что это мне, а не Адольфу нужна комната, и спросила, снял ли уже сам Адольф жилье. Когда он ответил утвердительно, она предложила, чтобы я вместе с необходимым мне фортепиано перебирался в его комнату, а он возьмет эту. Когда она, несколько оживившись, предлагала это Адольфу, от неожиданного движения пояс, который стягивал пеньюар, развязался. «Ах, прошу прощения, господа!» – воскликнула дама и тут же запахнула пеньюар. Но этого мгновения было достаточно, чтобы показать нам, что под шелком пеньюара на ней не было ничего, кроме маленьких трусиков.

Адольф покраснел как рак, схватил меня за руку и сказам: «Пойдем, Густл!» Я не помню, как мы вышли из того дома. Помню только яростное восклицание Адольфа, когда мы вновь оказались на улице: «Что за фокусы!» Очевидно, такие вещи тоже были частью жизни в Вене.

Вероятно, Адольф понимал, как трудно мне было ориентироваться в этом ошеломляющем городе, и по дороге домой он предложил, что нам следует жить вместе. Он поговорит с фрау Цакрис: может быть, она подыщет мне что-нибудь в своем доме. В конце концов он уговорил ее перебраться в его маленькую комнату и отдать нам комнату большей площади, которую занимала она сама. Мы договорились о плате за комнату – 20 крон ежемесячно. Она ничего не имела против моих занятий на фортепиано, так что для меня это было отличное решение.