Нищий, вор - Ирвин Шоу

— Да нет, мне ничего не надо. Я хочу только немного поговорить.

— Пожалуйста, — кивнул Агостино. — У меня сейчас будет пятнадцатиминутный перерыв. Меня здесь подменит один официант из нашего ресторана. Тут рядом есть пивная. Вот там и встретимся. Ты угощаешь.

К столику подошел полный джентльмен в черном пиджаке с бархатным воротничком.

— Добрый день, Джо. Есть для меня какие-нибудь письма? — спросил он.

— Добрый день, мистер Сондерс, — ответил Агостино, слегка кланяясь. — Очень приятно видеть вас здесь снова. Вы уже теперь совсем выписались из больницы?

— Да, до следующего раза, — ответил полный джентльмен и засмеялся.

Агостино хрипло засмеялся вместе с ним.

— Возраст, Джо, возраст, — сказал джентльмен.

— Печально, но правда, — подтвердил Агостино. Он повернулся к стене с открытыми ячейками и протянул руку к отделению, помеченному буквой «С», а Уэсли направился к выходу.

Они сидели за стойкой в глубине темного бара и пили пиво.

— Больше всего мне запомнился день, — рассказывал Агостино, — когда я разминался с одним из членов клуба — здоровый такой парень, молодой, лет двадцати пяти — двадцати шести, из старой, чтоб они, гады, провалились, бостонской семьи. — В голосе его, в его все еще горящих, черных как уголь глазах уроженца Сицилии была неподдельная ненависть. — Победитель какого-то чемпионата этих ихних колледжей. Красивый парень по фамилии Грининг. До сих пор помню эту фамилию. Так вот, этот Грининг считал, что сильнее его никого нет, был он в полутяжелом весе, а я в ту пору все еще весил сто тридцать шесть — сто тридцать восемь фунтов. И этот сукин сын — с лица у него никогда не сходило выражение превосходства, — этот сукин сын со всей силы апперкотом дает мне в подбородок. Я думал, челюсть всмятку. Я в тот день был сильно простужен, но работал в зале, соблюдая, как всегда, осторожность. Ведь если, черт побери, ударишь какого-нибудь члена клуба посильнее, чем гладишь кошку, не успеешь и глазом моргнуть, как вылетишь отсюда. А уж если из их благородных носов вытечет хоть капля крови!.. А этот сукин сын свалил меня с ног, чуть зубы все не выбил — во рту кровь, дышать не могу, а он потом будет смеяться в баре с другими такими же пижонами-кровососами, ублюдками проклятыми. — Агостино покачал головой — на лысине взлетели жалкие остатки волос — и провел рукой по костлявой челюсти, словно снова хотел убедиться, не сломана ли она; его скрипучий и возмущенный старческий голос на мгновение смолк.

Глядя теперь на него, Уэсли не мог представить себе, что этот человек был когда-то молодым, легко двигался по рингу, наносил удары. Одно я знаю точно, думал он, наблюдая, как Агостино с шумом втягивает в себя пиво, ни за что на свете не хочу быть таким старым.

— Но после этого, — продолжал Агостино, — я получил истинное наслаждение. Грининг разозлился, что тренировка сорвалась, заявил, что зря только разделся, и спросил твоего отца, не хочет ли он провести с ним раунд-другой. Я подал твоему отцу знак, и он надел перчатки. Ну, парень, на это было любо смотреть. Правда, сначала твой отец получил пару крепких ударов в голову, прежде чем с ним справился. Этот засранец и его хотел разделать. Но потом Томми просто принялся молотить Грининга, они позабыли про раунды и схватились всерьез. И тут я почувствовал, что твой отец мстит за меня, за всю мою вшивую жизнь. И в конце концов он так ему врезал, что отпрыск старой бостонской семьи стал ходить по кругу с остекленевшими глазами, словно пьяный комик. Том уже готовился прикончить его, но тут я вмешался. Я не беспокоился за Тома, он знал, что делает, а мне приходилось думать о своей работе. И вот мистер Грининг, сэр, вернулся в царство живых, его паршивая гарвардская рожа была вся в крови. Он просто вышел и даже не сказал «спасибо». У твоего отца не было никаких сомнений. «Прощай моя работа в клубе», — сказал он. «Очень может быть, — сказал я ему. — Но такой бой стоит этого. По крайней мере для меня». — Агостино весело засмеялся при воспоминании об этих далеких счастливых минутах. — А через четыре дня мне велели его уволить. Помню, я сказал ему напоследок: «Никогда не доверяй богачам», так ему и сказал. — Он взглянул на часы над стойкой. — Мне пора. Приятно было с тобой познакомиться, сынок. Спасибо за пиво. — Он взял со стойки форменную фуражку и очень прямо надел ее. Она была ему велика, и его бледное худое лицо под ней походило на личико отощавшего от голода ребенка. Он уже было направился к двери, но тут же вернулся. — Я тебе вот что скажу, сынок: многих следовало бы убить, прежде чем очередь дошла бы до твоего отца.

Он потащился к выходу, шаркая ногами, — сгорбленный, страдающий артритом старый боксер, — чтобы занять свое место за конторкой в клубе, где он будет до конца дней своих раздавать почту и подобострастно улыбаться, а в своей сицилийской душе вынашивать мечты о мести и уничтожении.

Когда Уэсли вечером вернулся в Нью-Йорк, Элис сразу увидела, что он совсем в другом настроении, чем после визита к Бойлану в Порт-Филип.

— Этот Агостино, — рассказывал он ей, помогая в кухне готовить ужин, что заключалось главным образом в том, что он ставил на стол тарелки и раскладывал вилки и ножи, — удивительный, чудаковатый старик. Ради него стоило туда съездить. — А потом пересказал ей как можно точнее все, что узнал от старого боксера. Она несколько раз заставила его повторить отдельные фразы — «прямо слово в слово, если можно, Уэсли», — как будто пыталась их запомнить, услышать голос старика, ритм его речи и представить себе его.

— Дома, в Сицилии, — сказала она, — он, вероятно, сжигал бы поля и похищал principessas[28]. Бедняга застрял в Бостоне, выдает почту. А я сегодня раздобыла для тебя еще кое-какие новости. Я послала в Элизиум, штат Огайо, письмо одному старому газетчику, который для нас пишет, когда в тех местах происходит что-нибудь интересное, и он разыскал Клотильду.

— Каким же образом он это сумел? — спросил Уэсли, хотя, после того как Элис обнаружила местопребывание Доминика Джозефа Агостино, он начал верить, что от журнала «Тайм» никому не-укрыться.

— Дело в том, что несколько лет назад в Элизиуме был громкий бракоразводный процесс, — сказала Элис, — респектабельного бюргера Харольда Джордаха — фамилия, я полагаю, тебе знакомая?..

— Ну и что было дальше?

— Его жена потребовала развода, потому что она застала его в постели со служанкой. В Элизиуме это было крупное событие, и наш корреспондент — его фамилия Фаррелл, ты сможешь разыскать его там, если у тебя останется время, — писал об этом для местной газеты. Фаррелл сказал, что жена отхватила все: дом, половину дела, алименты, — а той женщине досталось лишь презрение общества этого маленького богобоязненного городишка. Во всяком случае, ты можешь догадаться, кто была эта женщина, застигнутая in flagrante delicto[29].

— Кто? — спросил Уэсли, хотя уже догадался, как зовут женщину и даже что значит in flagrante delicto.

— Клотильда, — победоносно произнесла Элис. — Клотильда Деверо. У нее прачечная как раз на той улице, где находится газета Фаррелла. Я записала адрес.

— Завтра я уезжаю в Огайо.

Он стоял на сонной улочке перед прачечной. С автобусной станции он позвонил в гараж Джордаха, предполагая повидаться с Харольдом Джордахом, своим дальним родственником, прежде чем начать разыскивать Клотильду Деверо. Тогда с неприятной частью его путешествия будет покончено. Когда Харольд Джордах наконец подошел к телефону и Уэсли сказал ему, кто он такой, Харольд закричал в трубку:

— И дела с тобой не желаю иметь. И вообще ни с кем из вашей семьи. — Он говорил как-то странно, следы немецкого акцента из-за высокого тембра голоса стали заметнее. — На всю жизнь хватит с меня неприятностей от этих проклятых Джордахов, даже если я до девяноста лет доживу. И близко не смей подходить к моему дому, не то натравлю на тебя полицию. И вообще я не хочу иметь ничего общего с сыном человека, который опозорил мой дом. Единственно, что я могу сказать хорошего о твоем отце, — это то, что он умер. Ты меня слышишь?

— Слышу, — сказал Уэсли и повесил трубку. Он вышел из телефонной будки, покачивая головой. Его поразила аккуратность и чистота городка — подстриженные газоны, беленькие домики в стиле Новой Англии, деревянные церкви с тонкими шпилями, и он подумал о том, как в таком приятном месте человек может так долго копить злобу. Направляясь к прачечной, адрес которой дала ему Элис, он не спеша размышлял над тем, смогли бы поладить между собой его мать и этот его родственник Харольд Джордах.

Прачечная ничем не отличалась от любой другой стандартной прачечной самообслуживания — огромное зеркальное окно, за ним ряды стиральных машин и складные стульчики, на которых сидели женщины, ожидая, когда их белье постирается.

Он стоял возле прачечной и не решался войти. В голосе отца, рассказывавшего о Клотильде, о ее красоте и мягком характере, звучали такие грустные нотки тоски и сожаления, что он не мог вот так просто пройти мимо жужжавших машин и сплетничавших женщин к прилавку, где стояла коренастая, небольшого роста женщина, раскладывавшая чужое белье, и сказать: «Я сын своего отца. Он рассказывал мне, что много лет назад, когда был в моем возрасте, очень вас любил».