Сильвестр - Шмелёв Петрович

— А ты пойдёшь их воевать, коли я тебя туда пошлю?

— Да как же я не пойду, государь? Я твой слуга, куда скажешь, туда и пойду… Обидно мне, государь, от тебя такое слышать! Чем я, холоп твой, провинился перед тобой?… Вестимо, пойду! И сам пойду, и сына с собой возьму…

— Фёдора? Ну, нет, Алексей Данилыч! Молод он ещё у тебя к крови-то привыкать… Ты его нам оставь. Он нам люб. А пуще того любы нам песни да пляски весёлые его…

И, отыскав глазами где-то на дальнем конце стола младшего Басманова, царь подзывал его к себе, и дарил его словом приветливым, и кубок вина ему подносил сам, рукою своею царской. А после того, ударив в бубен, ласковым толчком выталкивал он любимца своего вперёд, где его ждали уже скоморохи, и ряженые медведем, и девки красные, готовые петь и плясать хоть до утра. И вновь начиналось раздольное веселье, крики, и песни, и дудки, и ложки звонкие, а посреди этого веселья огнём взвивался в самозабвенной пляске юный Басманов, и гнулся тростинкою, и вертелся, как вьюн, вихрем проносясь вдоль столов. И светлели, оживлялись тогда лица гостей, отяжелевших от вина и долгого сидения за пиршественным столом. И темнел, наливался кровью взгляд царя, и странная улыбка начинала блуждать у него на устах. А о чём улыбался царь, понять тогда ещё не мог никто…

Ах, чуяло, чуяло вещее сердце попа: неспроста все эти сборища в далёких лесных теремах! Не приведут они к добру, весёлые те пиры и охоты царские с новыми людьми! И чуяли Алексей Адашев, и князь Дмитрий Курлятев, и иные ближние люди царя из Избранной его Рады, что уже повернула мысль царская в другую сторону, на лёгкую войну, сулившую поначалу скорый и верный успех, а по трезвому разумению — новые несчастья, а может статься, что и гибель державе Российской.

Ибо, не уничтожив одного могущественного врага на границах своих — врага исконного, терзавшего её триста лет, ввязывалась едва окрепшая Россия в новую тяжкую борьбу. И борьбу не только против слабосильной Ливонии. И даже не только против спесивой, но раздираемой внутренней враждой Польши. А против всего христианского Запада, который — не было в том сомнения — не мог остаться в таком деле в стороне.

И ради чего, для какой надобности затевал царь-государь эту новую войну? Пограбить Ливонию? Так если бы перестать платить ежегодную дань хану крымскому, одно уж это с лихвой бы перекрыло всю добычу, что можно было взять в Ливонской земле. Стать ногой на Балтийском море? Привоевать державе Российской гавань удобную, Ревель или Ригу, чтобы корабли строить и со странами заморскими торговать? А кто мешает достроить такую же гавань в устье Невы? Шведы с той гаванью смирятся, сил у них против Москвы уже нет — знатно побили мы их в последнюю войну! А кто ещё может нам в таком деле помешать? Говорят ещё: надо силою заставить магистра ливонского пропускать к нам купцов и мастеровитых людей из иных земель, чтобы, науки и ремёсла процветали на Руси. Так ливонцы уже и так согласны, и на письме в том клятву готовы дать! Ну, а коли исподтишка будут потом помехи разные чинить, так на то послы государевы есть. И казна у него, слава Богу, ещё не оскудела. А любого из двух дюжин властителей ливонских, известное дело, можно купить со всеми потрохами-и недорого возьмут!

Не дать, не дать державе Российской сползти в эту новую пучину! Удержать её хоть на краю, не допустить нового разорения и гибели всего, что было построено с такими трудами, в бессмысленной и безнадёжной войне против братьев же наших во Христе… Ни о чём другом не мог теперь думать благовещенский протопоп. И ни о чём другом теперь не думали славные сподвижники его, правители и чиноначальники российские, видевшие, как и он, всё легкомыслие и неразумность новых устремлений царя. И не только думали, но и делали, что могли, отвлекая всеми силами царя от его намерений: и князя Дмитрия Вишневецкого вместе с Данилой Адашевым послали вновь Крым воевать, дорогу туда для больших полков московских прокладывать, и панов радных «задирали» о союзе против крымских разбойников, и ливонских вельмож и властителей орденских уговаривали не перечить царю и сидеть тихо, и святейшего митрополита Макария на то дело подвигали, чтобы отводил царя от братоубийства и напрасного пролития крови христианской… Да всё оказалось зря.

Не устоял царь, соблазнился лёгкой добычей! И лишь пришла зима 1558 года и подмёрзла грязь на дорогах российских — ворвалась с визгом и гиканьем в ливонские пределы конница татарская под началом Шиг-Алея-царя, а с нею черемисы, и ногаи, и черкесы, и мордва, да и русских ратных людей немалое число. И начался великий грабёж той земли. И хлынула кровь христианская рекой, и задымились пожарища, и оцепенели в ужасе и смертной тоске ни в чём не повинные хлебопашцы ливонские, и рыбаки, и жители чистых уютных ливонских городов, не знавшие никогда дотоле над собой такой беды.

То-то было в тот год насмешек язвительных в Большом царском дворце, то-то было ехидных подмигиваний в спину благовещенскому попу и всем, кто отговаривал царя от этой войны! Пугали-де, стращали царя, призывая на помощь себе все силы Небесные, а на деле как всё пошло? Постреляли немного из пушек да пищалей, подожгли город — и Нарва сдалась. Обложили Дерпт со всех сторон, перекрыли ему подвоз — сдался он на полную волю царскую. Да ещё и со слезами сдался, со словами благодарственными, что не велел государь великий в человеколюбии своём никого из жителей его ни губить, ни разорять, ни по городам московским в плен да неволю разводить… А сколько иных славных городов ливонских повоевало в тот поход войско московское! Сколько богатых замков рыцарских разорили и сожгли московиты дотла, сколько добычи взяли в городах и сёлах, и на мызах уединённых — ни на себе не унести, ни на возах не увезти! Под самый было Ревель подошли. Да пришлось повернуть назад: с ходу взять его не вышло, а на долгую осаду ни сил, ни припасу воинского не хватило, да и с моря к нему подступиться было нельзя.

А тут кстати и весть от магистра ливонского пришла с мольбой о мире. И государь, истомы воинской ради, рассудил кровопролитие то унять и переговоры с магистром и всем рыцарством ливонским о мире и вечном докончании начать. А на переговорах тех наказал своим людям накрепко стоять, чтобы древнюю вотчину свою, землю Ливонскую, вновь под высокую руку государей российских возвратить и наместничество московское в ней учредить. Но, видно, не исполнилась ещё чаша страданий и бедствий кровавых-ни для той, ни для другой стороны. И хотя и запросили ливонцы мира, а оказалось, что всё то было одно лукавство: не вечного мира и успокоения хотели они, а хотели лишь откупиться казною от московского нашествия, а в остальном чтоб быть Ливонии во всём вольной и государю неподвластной и никаких наместников из Москвы над собою им не знать. Как ни грозился Адашев в грамотах, как ни стращали епископов, и рыцарство ливонское на встречах с ними набольший воевода московский Пётр Шуйский, что ждёт-де их ещё худшее разорение, коли не признают — они власти российского государя над собой, не помогало ничего. Только о старых недоимках да о воинских издержках, что понесла Москва от неисправления ливонского, и соглашались говорить они, а о подданстве и слышать не хотели и все города свои и земли, утерянные в войне, требовали без уступки назад.

А пока суд да дело, пока шли те ссылки да пересылки между Ригою и Москвой, к кому только не обращались властители ливонские за помощью: и к Густаву Вазе, и к датскому королю, и к римскому императору, и даже к аглицкой королеве, чтоб усовестила она друга и приятеля своего — московского царя. А когда ясно стало, что скорой помощи ни от кого из них ждать было нельзя, бросился магистр ливонский Кетлер[68] в ноги к Сигизмунду Августу, польскому королю: возьми-де, государь, хоть всю землю Ливонскую в залог, только помоги против московских варваров, а мы-де твои верные вассалы отныне и навсегда.

Когда послы ливонские метались с мольбою о помощи от Стокгольма к Копенгагену, а оттуда в Вену, а оттуда по другим владетельным европейским домам, в Москве лишь посмеивались да потирали руки: «Побегайте, побегайте, голубчики! Ишь разбегались, племя тараканье… Кому вы нужны? Никуда вам теперь от нас не деться. И не мытьём, так катаньем, не добром, так неволею, а быть Ливонской земле в короне российской! Как была она шесть столетий назад при благоверном великом князе Ярославе Мудром».

Но, когда узнали, что магистр предлагает себя со всею своею землёю в вассалы польскому королю, встревожилась Москва, и не на шутку. Одно дело — война с Ливонией, а другое дело с королевством Польским и Литовским, да ещё при поддержке и сочувствии ливонцам мало что не всех других европейских держав. Было тут отчего в затылках заскрести! А больше всех, понятно, встревожились благовещенский протопоп и канцлер российский Алексей Адашев, видя и сокрушаясь, что сбываются, да так быстро, все худшие предвидения их.