Загадки истории (сборник) - Эдвард Радзинский

Алексей Григорьевич с почтительной усмешкой слушал императрицу.

– Да тебе это все неинтересно… рысаки!.. – Она засмеялась. – Прости, мой друг, но я все больше чувствую, что совсем одна. Они все умерли, не с кем поговорить… Они все ушли…

Неслышно открылась потайная дверь в стене, и появился черноволосый красавец, этакий «изящный французик», Платон Александрович Зубов, князь, генерал-адъютант, последний фаворит Екатерины.

– Ах, Платон, душа моя… – начала императрица.

Увидев Орлова, фаворит сделал капризную гримасу и исчез в стене. – Ох, своенравный ребенок… Да-да, знаю, ты с ним не ладишь, Алексей Григорьевич. А я всегда мечтала, чтобы вы все… все дружили… Этот гениальный ребенок так скрашивает мое одиночество. – Она вздохнула. – Вечная весна! – Она улыбнулась. – Кстати, все хочу спросить тебя, граф: почему ты живешь один? Жена твоя померла уж давно… Ты здоров, слава богу. И вообще богатырь хоть куда! Да и дочери твоей лучше будет. – Императрица нежно взглянула на девочку, игравшую с собачками. – Решайся, граф, я так люблю устраивать чужие браки…

– Не могу, – усмехнулся граф, – после нее – все… Жену взял, думал – получится… И – ничего! Все пустое.

Императрица с изумлением поглядела на него, а граф бессвязно шептал:

– Будто опоила она меня. Забыть ее не могу… Вот ведь как оказалось-то: во всю жизнь только ее и любил…

Екатерина глядела на него с возрастающим удивлением.

– Ты о ком… Алексей Григорьевич?

– Да ты что, матушка?.. – прошептал Орлов.

Екатерина продолжала смотреть на него с величайшим изумлением.

– Ваше величество… Неужто всерьез… не помните?..

– Ах, Алексей Григорьевич, – благодетельно сказала императрица. – Мы учредили три десятка новых губерний, выстроили, почитай, сто пятьдесят новых городов, заключили четыре десятка мирных трактатов… А сколько было войн и побед!.. И притом писали прозу, стихи, пьесы… Ну как тут нам все в голове удержать-то? – И она засмеялась и совсем ласково сказала: – Не сердись, Христа ради, Алексей Григорьевич, но… не помню.

Ветер, ветер метет снег по двору Петропавловской крепости, где когда-то был Алексеевский равелин и была та могила…

И заброшенная часовня во дворе разрушенного Новоспасского монастыря…

И старинный шандал с экраном в том таинственном старом доме: она томно склонила прекрасную головку, и все гадает, и все глядит в серебряный таз на маленькие кораблики с горящими свечами…

Любовные сумасбродства Джакомо Казановы

…Но тикают часы, весна сменяет

Одна другую, розовеет небо,

Меняются названья городов,

И нет уже свидетелей событий,

И не с кем плакать, не с кем вспоминать,

И медленно от нас уходят тени,

Которых мы уже не призываем,

Возврат которых был бы страшен нам…

Анна Ахматова

Старик писал свою книгу промозглыми ночами в холодном замке в Богемии. Старик вызывал тени. Книгу он назвал – «История моей жизни». И начал он ее в год мистический – 1789-й. В тот год там, далеко за окнами замка, в Париже свершилась революция.

Революция должна была похоронить мир, который описывал старик.

Старик работал по двенадцать – тринадцать часов в сутки, и к страшному 1793 году полсотни лет его жизни уже уместились в десяти томах.

Все эти годы до него доходили слухи о парижских ужасах. Прах кардинала Ришелье выбросили из гробницы на парижскую мостовую, и мальчишки, дети парижской черни, развлекались – пинали ногами голову, которая столько лет правила Францией. Мощи Святой Женевьевы – покровительницы Парижа, свезли на Гревскую площадь, изрубили мечом палача на эшафоте и сбросили в Сену. В соборе Парижской Богоматери устроили склад. Принцессу де Ламбаль, подругу Марии Антуанетты, обезглавили, голову воздели на пику, вырвали сердце и тоже воздели на пику. Голову красавицы с запекшейся кровью и выбитыми зубами, ее кровоточащее сердце носили перед окнами венценосной подруги…

Он не знал госпожу де Ламбаль – она, наверное, еще не родилась, когда он впервые прибыл в Париж… Нет, его женщины – те, кого он любил, – уже лежали в могилах. Бог дал им счастье не увидеть этих ужасов.

Впрочем, не всем удалось сбежать в могилу от встречи с обезумевшей толпой. Принц де Линь рассказал старику, как привезли на эшафот несчастную графиню Дюбарри, возлюбленную Людовика XV. Старик помнил ее совсем молодой – белокурой красавицей. И вот ее, повелительницу сердца короля Франции, волокли на эшафот, а она все молила: «Минуточку, еще одну только минуточку, господин палач!» И толпа хохотала…

Кстати, старик хорошо знал еще одну красавицу (и тоже блондинку), которая пусть кратковременно, но тоже повелевала сердцем короля Франции. И опять прекрасные воспоминания пришли к старику… «Я возрождаю наслаждение, вспоминая о нем…» И он записал эту историю – он снова жил. Малютка О'Морфи… Бедная О'Морфи! Говорят, она еще жива, неужели и она погибнет в этом парижском аду? Неужели и ее тело, которое он так помнил… Боже мой, а ведь ей уже за шестьдесят! Когда он впервые ее увидел, ей было тринадцать лет. Она была «грязная оборванка, но он тотчас разглядел в ней безупречнейшую красавицу». В скольких оборванках он умел разглядеть красавиц!

«Ничто так никогда не владело мной, – записывал он, – как женское лицо…» Что значит воистину любить женщин? Это – суметь разглядеть красавицу в каждой… ну, почти в каждой молодой женщине. «В пятидесятом году нынешнего столетия, – записал старик, – я свел знакомство с художником Натье». Как удивительно писал портреты этот Натье! Когда он писал уродливую женщину, он не менял ни единой черты ее лица, но она всем казалась красавицей. Он тогда только что закончил портреты некрасивых дочерей Людовика XV – «и нарисовал их прекрасными, как звезды»… В чем секрет его волшебства? Просто Натье, которому было восемьдесят лет, по-прежнему любил женщин!

Но О'Морфи была действительно хороша. Старик помнил, как он мыл эту грязную девчонку, как заиграла ослепительная кожа… Малютка позволила ему все за шестифранковый экю, она была покорней барашка. Все, кроме – того. То она оценила в двадцать пять луидоров – так ей велела сестра…

Потом он придумал историю с портретом. Художник изобразил ее обнаженной, она лежала на животе – в позе, которая сводила его с ума. Ну а потом – случайно, совершенно случайно! – портрет показали королю. Ну мог ли Людовик XV – этот гурман, этот коллекционер женской плоти, не потребовать немедленно привезти малютку в Париж? Когда малютка увидела Людовика, она расхохоталась. Изумленный король спросил:

– Почему ты смеешься?

– Я смеюсь потому, что вы как две капли воды похожи на шестифранковый экю!

Эту монету с изображением короля простодушная О'Морфи хорошо знала – она получала ее после каждой ночи. После каждой их безумной ночи, когда, вкусив все наслаждения, он умел оставить ее невинной. Не мог же он подсунуть королю испорченный плод!

В 1793 году, когда старик уже закончил десятый том, в Париже казнили Людовика XVI – некрасивого внука Людовика XV (тот был чудо как хорош!). А потом – и красавицу Марию Антуанетту. Старику показалось это предзнаменованием – окончательной чертой. И он прервал свое повествование, и все последующие годы лишь обрабатывал написанное…

Все тот же принц де Линь рассказал ему, как привезли несчастного Людовика XVI на площадь, которая называлось в его времена площадью Людовика XV. Сколько раз старик прогуливался по этой площади… Теперь это была площадь Республики, и вместо статуи короля воздвигли здесь статую Свободы. Она стояла у самой гильотины, и кровь с отрубленных голов брызгала на статую. Сам народ позаботился о примитивном символе – Свобода была постоянно в крови. А потом пришла очередь королевы… Как красива была Мария Антуанетта! В Париже герцог Лозен как-то показал ему два бокала с изгибом совершеннейшей формы – это была отливка безукоризненной груди Марии Антуанетты. И эта первая красавица Европы была совсем седая, когда ее привезли на гильотину. На ее прекрасном лбу был шрам – она разбила голову о низкую притолоку камеры. Она не умела гнуть шею… Ее везли на свидание с гильотиной в грязной телеге, и толпа осыпала королеву проклятиями. А потом палач показал народу отрубленную голову, и в этот миг мышцы лица сократились – голова открыла глаза…

Старик написал гневное письмо Робеспьеру. Он обожал писать. На множестве страниц он обличил злодейства якобинцев и изложил свои заветные мысли: «Деспотизм короля – ничто по сравнению с деспотизмом толпы. Толпа вешает, рубит головы, убивает всякого, кто, не будучи сам толпою, осмелится обнаружить свое мнение…»

Это письмо о деспотизме он попытался вставить в книгу, но, кроме нескольких фраз, все пришлось выкинуть…

Ибо книга была особая.

Он написал в ней страшные слова: «Я пишу эту книгу в надежде, что история моя не увидит свет, я тешу себя мыслью, что в последний момент, образумившись, велю бросить в огонь мои записки. Ежели сего не случится, читатель простит меня, узнав, что писание мемуаров было единственным средством, мною изобретенным, чтобы не сойти с ума от горя и обид, которые чинят мне многочисленные подлецы, собравшиеся в замке графа Вальдштейна в Дуксе».

«Многочисленные подлецы» не стоили столь страстного обличения. Это были всего лишь слуги. И развлекались они понятной забавой лакеев – издевались над господином, впавшим в ничтожество. Старику это было особенно больно – он был горд.