«Если», 1998 № 11-12 - Журнал «Если»

Мускулатура…

Гибкая, опирается на кости. Десятилетиями, столетиями анатомы терпеливо рассекали трупы, чтобы узнать, как организована мускулатура, где она прикрепляется к скелету. Узнать, что есть мускулы, неподвластные человеческой воле.

Обмен веществ…

Тонкие химические реакции, регулируемые нарушениями дыхания.

Мысли мчались стремительно, все разом.

Нервная система…

На протяжении тысячелетий люди не знали, что они думают мозгом.

То, что оставалось от Марка Саймона, захохотало. Это был скверный смех, хуже не бывает — смех человека, которому доставило бы удовольствие сбить с ног инвалида. Но смеялся не тот человек, который некогда был Марком Саймоном. Хохотало нечто, оставшееся от Марка после того, как импульсы Постановщика взяли верх над его нервной системой. Это был преднамеренный акт Постановщика. За этим действием стояло стремление: заставить самонадеянных земных приматов уважать новое существо — единую личность Иана.

Доктору Лему было заметно лишь то, что Марк лежит на полу и заходится истерическим смехом. Но сам Лем не терял рассудка, и видел картину катастрофы на экранах, и ощущал подвижки купола по мере того, как твердая скала под информатом становилась гибкой, затем полужидкой и наконец потекла. Информат бесстрастно доложил, что температура снаружи 830 градусов. Лем подумал о спутниках-наблюдателях, запущенных землянами, и страх смерти, обуревавший его только что, немного отступил.

Планета деформировалась, вопила, стонала. Кора ее лопалась, горы рушились, океан кипел. И в то же время народ Иана под властью наркотика собирался воедино, со-би-рал-ся, собирался.

«Ты не можешь пойти на такой риск, — думал Марк, обращаясь к Постановщику. — Не рискуй, демонстрируя свои возможности. Однажды ты уже зарвался. Добиваясь такой аудитории, наверняка зарвешься снова».

Внутри него, глубоко, ощущалось тихое довольство. Оно не принадлежало ему — личности, Марку Саймону. Оно принадлежало целому народу. Сообществу. Постановщику великого спектакля.

Планета теряла форму, дымилась и грохотала.

«Я понимаю тебя потому, что почти начал понимать Шайели?»

Спрашивала часть того-кем-он-был; ее едва хватило на этот вопрос. Но в Постановщике было слишком мало Шайели; он не понял, о чем говорит-думает Марк.

Лем потрясенно смотрел на спектакль, разворачивающийся по всем экранам. В долинах Хома галопом уходили от жара, сжигающего деревья, оленеподобные животные с серебристыми хвостами. Плоскогорье Бло изламывалось, содрогалось и вновь разламывалось; опрятные сады и поля Рхи пылали, ветер уносил угли и древнюю богатую почву, обращенную в пыль. Солнце, видимое с дневной стороны планеты, стало заметно меньше.

Лем кивал, глядя на это. Да, умирает то, что он столько лет любил. Умирает по собственной воле.

Спутник, до того не задействованный, показал склон холма, на котором плясало племя дикарей — они ликовали так, словно каждый всем телом ощущал неистовый и общий оргазм. На взрослых удивленно смотрели несколько детишек; один ребенок плакал, протягивая ручонку — просил еды. Но Постановщику это было безразлично; организм не может ощутить микроскопический капилляр, лопнувший на коже. А солнце все уменьшалось, и тьма вытесняла синеву неба.

Марк никуда не смотрел; он валялся на желтом полу, как бы потеряв сознание, но видел Постановщика. Пока все хорошо… не считая того, что для воплощения сна в жизнь не хватит энергии. (Он словно говорил сам с собой, раскрашивая… нет, не слова. Идеи. Слова слишком ничтожны для общения с этим невероятным разумом.) Не хватит энергии. Бегуну с разорванной бедренной артерией не добраться до финиша; будь он хоть лучшим атлетом в галактике, все равно упадет.

Планета кровоточит. Ревет пламя, вырываясь из трещин в ложе бывшего океана. Великая пустыня Кралгака начала скользить, уходить куда-то с места, где она располагалась десять тысяч лет.

«Будь я в контакте со своим телом, я бы заплакал. Страшно смотреть на этот ужас…»

Планета была уже далеко от своей прежней орбиты; она летела в пустые глубины космоса, и присланные с Земли наблюдательные устройства летели вместе с ней. Каждое ее содрогание будет отмечено, изучено, интерпретировано…

Марку захотелось кричать — еще больше, чем плакать. Но приступ ужаса прошел в тот момент, когда перестала сиять Мандала Мутины. Клубящиеся облака дыма и пыли отсекли даже многократно усиленные спутниками Чарта солнечные лучи. Все изменилось. Это было похоже на переход через Врата с горячей планеты на ледяную — одним шагом. И здесь было что-то… Голос? Нет, не совсем так. Чье-то присутствие. Все это запоминалось мозгом Марка Саймона. Возможно, память никогда не будет понята до конца. Возможно, станет основой поэмы. Возможно, породит новый стиль, и он станет известен десяткам миллионов людей — они скажут: «А, эту вещь создал Марк Саймон!» Но все запоминаемое было отвратно, как раскаленное железное клеймо, и некое послание, которое словно плавало у него под кожей, твердило ему, что это будет ранить его всегда.

Мандала постоена так же, как люди строят компьютеры. Ты понял?

Да.

Я использую личность, которую вы звали Грегори Чартом. Я использовал другую, которую вы называли Мораг Фенг. Она была инициирована давно и отравлена посланием Мандалы.

Да.

История «Эпоса Мутины». Это история, не имеющая конца — только завершение. Очень скоро здесь не останется ничего, кроме затянутого ледяным туманом нагого и холодного каменного шара и странных памятников, творящих странные дела.

Да. (Казалось, это «что-то» ежесекундно ищет его одобрения, просит по крайней мере все запомнить для пересказа.)

Была планета, обитатели называли ее Ианом. Плодородная, гостеприимная, даже прекрасная. Раса, развившаяся на ней, настолько непонятна вам, индивидуалистам, что вы даже не в силах создать общей концепции ее развития.

Продолжай. Уходишь от темы.

Нет. Я не прав. У вас есть концепция. Это меня и пугает.

Пугает?

Да. Ты поэт, так же как Грегори Чарт есть-был художником — далее не будет, ибо он сгорает. У вас есть форма общения, похожая на мою-нашу форму, но ты от нее не зависишь. Я умираю потому, что мои-наши мечты имели над нами власть. Ваши — только манят вас.

Кажется, я понимаю.

Это так. И поскольку ты понял правильно, ваши одинокие, разделенные куски протоплазмы смогут совершить то, что не удалось мне-нам.