Блэк Свон Грин - Дэвид Митчелл

Дворецкий не открывал целую вечность. Даже дольше, чем на прошлой неделе.

Мое нетерпение нарастало, я чувствовал, словно кто-то пытается оттянуть мое французское будущее. Я надавил на звонок.

Дверь тут же распахнулась, и на пороге возник мелкий, розоволицый мужичонка, весь в черном.

– Здрас-сте.

– Здрасте.

Дождь усилился.

– Здрас-с-сте.

– Вы – новый дворецкий?

– Дворецкий? – Розовощекий рассмеялся. – Господь милосердный, нет! Я Франциск Бенедикс. Священник церкви Святого Гавриила. – Только теперь я заметил его белый воротничок, похожий на собачий ошейник. – А ты кто?

– Я пришел увидеть мадам Кроммелинк.

– Франциск! – Шаги по деревянной лестнице – скрип-скрип-скрип (обувь на каблуках) Женский голос донесся из глубины дома. – Если это установщики антенн, скажи им, что я уже пробовала крутить ручку во все стороны, но без толку, они, должно быть, вырубили вещание… – Она заметила меня.

– Этот паренек хочет увидеть Еву.

– Этому пареньку лучше зайти. Во всяком случае, пока не утихнет дождь.

Сегодня зал был мрачным, темно-синим, словно пещера, скрытая за водопадом. Краска на синей гитаре облупилась и теперь шелушилась, словно экзема. В золоченой раме была новая картина: умирающая женщина в лодке, рука ее свисает за борт, кончики пальцев касаются воды.

– Спасибо. – Сказал я. – Мадам Кроммелинк ожидает меня.

– С чего бы это ей тебя ожидать? – Жена священника не просто задавала вопросы, она словно тыкала ими в меня, как палкой. – Ой, да ты наверно Марждори Вишамптон младший, готовишься к конкурсу орфографии?

– Нет, – сказал я, не желая называть свое имя.

– Тогда, – ее улыбка выглядела настолько фальшиво, что мне казалось, она сейчас отклеится и упадет на пол, – как тебя зовут?

– Эм, Джейсон.

– Джейсон кто?

– Тейлор.

– А, припоминаю… Кингфишер Медоус! Сын Хелен Тейлор. Бедные соседи миссис Касл. Твой отец – большая шишка в супермаркете «Гренландия», да? А сестра этой осенью уедет в Эдинбург. Я встретила твою мать один раз, на выставке, в прошлом году. Она выставляла свою картину «Замок Истнор». Мне очень жаль, что у нее ничего не вышло. Она больше не появлялась там. Половина прибыли пошла на благотворительность, в общество помощи странам третьего мира.

Она ожидала, что я тоже скажу: «да, очень жаль», но я упорно молчал.

– Так что, Джейон, – сказал священник, – миссис Кроммелинк уехала. Очень неожиданно.

Ох…

– Но она ведь вернется в любой… (жена священника раззадорила Палача. Я застрял на слове «момент»)

– «Момент»? – Жена священника фальшиво улыбнулась, словно не заметила моего заикания. От этой ее улыбки у меня кровь застыла в жилах. – Вряд ли. Ее больше нет! Ударение на слове «нет». Такое случается…

– Гвендолин! – Священник поднял руку, словно стыдливый мальчик в классе (я вспомнил имя «Гвендолин Бенедикс». Этим именем подписана половина статей в церковной газете). – Мне кажется, это не уместно…

– Чепуха! К обеду об этом узнает вся деревня. Правду не скроешь. У нас чудовищные новости, Джейсон. – Глаза Гвендолин Бенедикс горели. – Кроммелинков экстрадировали.

Я не был уверен, что понимаю значение этого слова.

– Арестовали?

– Я почти уверена в этом! Полиция Западной Германии вернула их в Бонн. Их адвокат позвонил нам сегодня утром. Он не сказал, почему их экстрадировали, но я и сама могу сложить два и два – ее муж вышел на пенсию пол года назад, он работал в Бундес-Банке – я думаю, он был замешан в афере. Растрата. Взятка. В Германии постоянно происходят такие вещи.

– Гвендолин, – священник выдавил из себя жалкую улыбку, – возможно, это слишком опрометчиво – обвинять людей…

– Она упоминала, что провела несколько лет в Берлине. Думаю, она шпионила для Восточного Блока! Я говорила тебе, Франциск, я всегда чувствовала, что с ними что-то не так – слишком уж они были замкнутые.

– А что если они… (Палач схватил «невиновны»).

– «Невиновны»? – Губы Гвендолин Бенедикс дернулись. – Ну, к делу вряд ли подключился бы Интерпол, если бы не было весомых доказательств, не так ли? От таких новостей ничего хорошего не жди. Теперь мы хотя бы можем снова использовать наш задний двор для празднования дня Святого Гавриила.

– А что с дворецким? – Спросил я.

Гвендолин Бенедикс замерла на две секунды.

– С дворецким? Франциск, что с дворецким?

– У Григорио и Евы не было дворецкого. – Сказал священник.

Господи! Я такой идиот!

«Дворецкий» был ее мужем!

– Значит я ошибся. – Сказал я, изображая невинность. – Я лучше пойду.

– Нет, постой. – Гвендолин Бенедикс еще не закончила. – Ты ведь промокнешь до нитки под этим дождем. Лучше расскажи нам, зачем ты хотел видеть Еву Кроммелинк?

– Она вроде как учила меня.

– Серьезно? И чему она тебя учила.

– Эмм… – я не мог сказать им про стихи. – Французкому языку.

– Как мило! Я помню мое первое лето во Франции. Мне было девятнадцать. Или двадцать. Моя тетя отвела меня на Авиньон, ну, знаешь, то место, о котором поют в той песне, про танцы на мосту. Английская мадэмуазель в тот вечер вызвала настоящий переполох среди местных парней…

Кроммелинки сидят в немецкой тюрьме. Тринадцатилетний заика из Англии наверняка находится на последнем месте в списке людей, о которых сейчас думает миссис Кроммелинк. Комнаты света больше нет. Мои стихи – дерьмо. Естественно, дерьмо. Мне же тринадцать, что я могу знать о Красоте и Правде? Лучше похоронить Элиота Боливара, чем позволять ему и дальше взбалтывать это дерьмо. Я? А что я? Выучить фарнцузский? О чем я только думал? Господи, Гвендолин Бенедикс говорит, как пятьдесят телевизоров одновременно. Количество и густота ее слов способны разорвать пространственно-временной континуум. Одиночество во мне было подобно камню, брошенному в пустоту – камень летел в никуда, все быстрей и быстрей. Я хотел купить себе конфет или шоколада, но магазин мистера Ридда всегда закрыт по субботам.

Блэк Свон Грин всегда закрыт по субботам.

Вся долбанная Англия закрыта.

Сувениры

– Значит, пока я буду вкалывать на работе, – отец вытянул лицо, чтобы сбрить щетину вокруг губ, – сидеть в потном конференц-зале, заваленный просьбами о повышении, окруженный толпой доморощенных, – он вздернул подбородок, чтобы выбрить сложный участок вокруг кадыка, – Эйнштейнов, ты будешь болтаться по пляжу Лайм-Реджис и греться на солнышке. Неплохо звучит, а? – Он вытащил лезвие из бритвенного станка.

– Ну да, наверно.

Из нашего окна открывался вид на крыши домов внизу, там, где побережье впадает в море. Чайки парили над волнами и кричали, как «Спитфайры» и «Мессершмиты». Полдень над Ла-Маншем был бирюзовый, как шампунь «Head&Shoulders».

– У тебя будет куча времени! – Отец напевал искаженную версию песни «I do like to be beside the seaside». (дверь ванной была приоткрыта, и я мог видеть грудь отца, отраженную в зеркале, пока он надевал майку без рукавов и свежевыглаженную рубашку. Грудь у отца волосатая, как нестриженный черный газон). – Как бы я хотел еще раз пережить свои тринадцать.

Это значит, что ты, очевидно, не помнишь, каково это – быть тринадцатилетним, подумал я.

Отец взял бумажник и достал из него три фунтовые банкноты. Поколебавшись, он достал еще две. Он потянулся через дверной проем и положил их на комод.

– Немного карманных денег.

Пять фунтов!

– Спасибо, пап!

– Только не трать их на игру в однорукого бандита.

– Конечно, – быстро сказал я, пока запрет не распространился на все остальные игровые автоматы, – однорукий бандит – это пустая трата денег.

– Рад, что ты тоже так считаешь. Азартные игры – для дураков. Так, сейчас, – отец посмотрел на свой «Ролекс», – без двадцати два?

Я взглянул на свои «Касио».

– Да.

– Я заметил, что ты никогда не носишь дедушкины «Омега».

– Я эм… – моя постыдная тайна в миллионный раз укусила мою совесть, – не хочу разбить их случайно.

– Это хорошо. Но если ты их не носишь, они теряют смысл. С тем же успехом дедушка мог бы пожертвовать их на благотворительность. В любом случае, мое совещание закруглится в пять, и я вернусь сюда – здесь и встретимся. Мы пообедаем в каком-нибудь милом месте, и потом сходим в киношку, если девушка с ресепшена не ошиблась, сегодня вечером будут показывать «Огненные колесницы» (*«Огненные колесницы» – спортивная драма, получившая 4 премии Оскар*). Я думаю, у тебя будет время найти здешний кинотеатр и проверить расписание. Лайм меньше чем Малверн. Если заблудишься, просто спроси у прохожих, где отель «Экскалибур». Как меч короля Артура. Джейсон? Ты меня слушаешь?

Лайм-Реджис трещал по швам от наплыва туристов. Везде пахло маслом для загара, гамбургерами и жженым сахаром. Я набил карманы грязными носовыми платками, чтобы сбить с толку карманников, и стал пробираться сквозь толпы людей на главной улице. Я долго разглядывал постер «Boots» в магазине «Wh Smiths» и купил себе комикс «2000 AD» за 40 пенни (*«Boots» – знаменитая американская серия комиксов для взрослых, где главная героиня – девушка с красивыми длинными ногами. «2000 AD» – научно-фантастическая серия комиксов для детей, один из самых известных персонажей серии – судья Дредд*). Я скрутил комикс в трубочку и сунул в задний карман штанов. Я постоянно держал за щекой и рассасывал ментоловую конфету на случай, если какая-нибудь загорелая девочка вдруг схватит меня за руку и отведет наверх, в один из этих домов, висящих на склоне, задернет шторы, толкнет меня на свою кровать и научит целоваться. Ментоловые конфеты, когда берешь их в рот, сначала твердые и гладкие, как пляжная галька, но потом, со временем, они смягчаются под действием слюны и становятся сладкими. Я обошел все ювелирные магазины, надеясь найти там часы «Омега» Seamaster, но, как всегда, безуспешно. Один из продавцов сказал, что такие часы мне надо искать в антикварном. Я провел тысячу лет в канцелярском магазине, разглядывая, как завороженный, идеально белые пачки бумаги А4. Я купил упаковку кассет TDK C-60, чтобы записать на них лучшие песни из хит-парада Топ-40 на Радио-1 в это воскресенье.