Тринадцатая пуля - Вионор Меретуков

Я полюбил то, чего долгие годы был лишен у себя на родине, — маленькие ресторанчики, со столиками прямо на тротуаре.

Сидишь за столиком, попиваешь кофе, а вокруг тебя топают прохожие. "Париж — это все, что ты захочешь", — сказал когда-то Шопен, родившийся в Польше и проживший большую часть жизни в столице Франции. Гениальный полуполяк-полуфранцуз знал толк в жизни… "Все, что ты захочешь…", как это жизнеутверждающе!

Пока же мне хотелось только безмятежности, покоя и безделья, чему я и предавался со страстью раба, сто лет проработавшего в каменоломне.

Как-то, посиживая в одном таком ресторанчике аккурат напротив "Мулен-Руж" и любуясь мельничными крыльями, я столкнулся с взглядом невероятно огромного француза, устрашающие размеры которого сразу вызвали в памяти образ Гаргантюа и слова бессмертного Козьмы о том, что нельзя обнять необъятного.

Этот громадный, с пьянющей физиономией француз смутно напоминал мне еще кого-то. Всмотревшись внимательней в этого носорога, облаченного в дорогой серый костюм, я понял, что гигант — точная копия дяди Феди, пожарного, соседа Саболыча по коммуналке.

Это сравнение привело к тому, что Париж стал мне роднее и как-то ближе. Я вспомнил, как дядя Федя, напившись, имел обыкновение в голом виде выскакивать во двор с персональным огнетушителем в руках и с криками "Пожар! Горим!" гоняться за случайными прохожими, принимая их за поджигателей.

Та же сосредоточенная ненависть во взгляде, такое же исполинское разбухшее тело, наполненное, похоже, не кровью, а гнилой водой или помоями.

Сидящий за соседним столиком колосс был пьян. Это было ясно. И он неотрывно смотрел на меня. Я попробовал успокоить себя — предположим, это первый парижанин, регулярно читающий газеты и узнавший меня по фотографии.

Но тогда я вправе ожидать от него влюбленного взгляда. Взгляда парижского обывателя, восторженно взирающего на гениального русского живописца. Пусть даже этот обыватель и пьян как сапожник.

Поросячьи же глазки толстяка горели испепеляющей, глубоко осознанной ненавистью. Огромный парижанин смотрел на меня, не мигая, как бы дорожа каждым мгновением, чтобы ни одна минута, ни одна секунда драгоценной ненависти не пропала даром.

От напряжения француз исходил потом. Что ему от меня нужно? Чем я ему насолил? А вдруг это подручный Сталина и Берии? НКВД и КГБ обожали красть людей, и потом эти люди бесследно исчезали. Париж с двадцатых годов прошлого столетия был наводнен агентами Лубянки. Я содрогнулся от ужаса. И какой он здоровенный, этот предполагаемый агент-убийца! С таким в одиночку не справишься…

И тут он выпустил по мне такой мощный заряд ненависти, что я подумал: сейчас убьет! Я заерзал на своем стуле. Впервые со времени приезда в Париж мне стало не по себе…

Наша визуальная дуэль продолжалась уже несколько минут, когда к столику злобного француза подошла полная некрасивая девушка. На ней были широкие черные брюки и желтая бесформенная куртка. Девушка наклонилась к грозному толстяку, что-то сказала ему.

Лицо моего визави, о чудо! вдруг озарилось светлой и мягкой улыбкой. Я увидел, как девушка положила под блюдце банкноту.

Тут же подлетел официант, подал трость, толстяк поднялся, оперся на руку девушки, и она повела его прочь из ресторана. Он шел неуверенной походкой, деликатно постукивая тростью по ножкам стульев.

Несчастный был слепым! Он смотрел на меня, меня не видя! Надеюсь, Господь простит мне страх, недостойный мужчины, но взгляд огромного француза мог кого угодно повергнуть в трепет.

В общем, этот случай только позабавил меня, конечно, он не мог омрачить моего в целом приподнятого настроения.

А тут еще Илья загнал вторую мою картину. Это еще более повысило вышеупомянутое настроение и, главное, ощутимо раздуло карманы.

Я говорю грубо "загнал", потому что это был опять натюрморт, и он не принадлежал к числу полотен, которыми я уж очень дорожу. Те, которые мне дороги, я оставил на родине. Что мною руководило? Не знаю… Но уж точно не патриотизм…

Глава 21

…Я понимал, что Лидочка умерла очень давно, еще в середине семидесятых. Тогда ушла от меня первая любовь моя — юная, прекрасная девушка с добрым сердцем и неотразимым серебристым взглядом.

Все, что происходило со мной потом, было чередой сновидений. Сновидений больного от страданий и пьянства человека.

Кошмарным сном казались бы и страшные призраки, поселившиеся в моей квартире, если бы мне в руки не попал свежий номер "АиФ", который я купил в газетном киоске, в центре, на площади Грев, рядом со зданием Муниципалитета.

Весь номер был заполнен почти паническими репортажами об активной подготовке левых сил к решительным переменам в стране.

Забастовки горняков и рабочих крупных предприятий, доведенных безденежьем до последней черты, стали обычным явлением в России. Управление страной выходило из-под контроля государственной власти.

Опять я увидел фотографию политического деятеля с узким морщинистым лбом. Узколобый политик зловеще усмехался. Приводились слова, сказанные им на одном из многотысячных митингов.

Пора очистить, говорил он, страну от продажных чиновников и зажравшихся олигархов. Слова находили живой отклик в самых широких слоях населения. Да и как не найти?

Страна жила на грани голода, вымирания и вымерзания. Города в глубинке приходили в упадок. Дома разрушались, водопровод не работал, электричество и газ подавались с перебоями.

Телепередачи по всем каналам становились похожими одна на другую. Преобладали бодрые концерты и мыльные оперы.

Участились случаи грабежей, громили магазины, били стекла в "Макдоналдсах".

Промелькнуло сообщение о том, что заведующим Сандуновскими банями стал некий М.О. Лотов (читай: Молотов), который тут же велел переоборудовать роскошный высший разряд в общедоступное "помывочное" отделение.

Туда стали пускать пенсионеров совершенно бесплатно. Пенсионерам это пришлось по душе. Нежный слух ветеранов услаждали исполнением по внутренней радиотрансляции революционных песен и маршей.

И в Москве спустя некоторое время прошла грозная демонстрация пожилых, но еще крепких патриотов, настроенных весьма решительно. Ветераны сверкали злобными очами, потрясали красными флажками и березовыми вениками и истошными голосами ревели "Вихри враждебные веют над нами…"

(Вот никак не думал, что мой шутливый совет Сталину начать захват власти с бань будет воспринят столь серьезно!)

Короче, заключала газета, судя по всему, в стране предреволюционная ситуация. И чем это все закончится, неизвестно.

Газета намекала, что кое-кто знает, как найти выход из отчаянного положения. Интересующихся просили звонить в редакцию. Приводился номер: 241 — 25 — 39. Это был номер моего домашнего телефона…

Первые дни я приходил в гостиницу усталый и переполненный впечатлениями и, ложась спать, думал о том, что за окном Париж, и засыпал беззаботным и счастливым сном человека, не обремененного проблемами. Москва была далеко. А Париж дарил меня своим гостеприимством, лаской и деньгами.

Теперь меня стала мучить бессонница. А если засыпаю, "такое, мама, снится!.."

…Я слышал, что клошаров в Париже нет. Перевелись…

…Узенькими умытыми переулками выхожу к набережной, бреду по ней, вдыхая полной грудью речной воздух, и с удовольствием наблюдаю за тем, как большой прогулочный речной трамвай с туристами, охваченный музыкой и весельем, медленно проплывает мимо сквера Вер-Галан и скрывается под Новым мостом…

Приехав во Францию, я твердо встал на путь исправления — я совсем не пью. Но сегодня во внутреннем кармане моего пиджака покоится — и греет сердце! — плоская стеклянная бутылочка с коньяком.

Эта бутылочка (емкостью двести граммов) моя ненадежная временная подруга, которая призвана в этот пленительный вечер окрасить мои упорядочившиеся в последнее время восторги в более яркие тона. Я в этом нуждаюсь.

Не знаю, чем алкоголик отличается от просто пьющего индивидуума, но я не алкоголик. Это я знаю точно. Я видел алкоголиков. Я на них не похож.

И потом, выпитый коньяк поможет мне, наконец-то, обрести спокойствие. Я присаживаюсь на скамейку, достаю бутылочку и делаю добрый глоток.

Первый глоток всегда должен быть основательней последующих — он как бы закладывает фундамент, на котором пьющий будет строить свое шаткое здание под названием "настроение", где каждый кирпичик — это очередной глоток, а каждый глоток — это очередной кирпичик.