Теплоход "Иосиф Бродский" - Александр Проханов

Есаул увидел, как пробирается меж столов высокий статный помощник Малютки, неся на вытянутой руке мобильный телефон, в полупоклоне, почтительно, словно крохотную икону, которая переливалась голубоватыми огоньками. Поднес к Малютке:

— Франц Егорович, вас вызывает центральный офис! — протянул хозяину священную ладанку.

Малютка приял в кулак драгоценную вещицу. Казалось, сожмет, она хрустнет, как раковина, и на ладони, среди хрупких осколков, останется розоватый моллюск.

— Слушаю… Что-что?.. Когда?.. На каком участке?.. Какие жертвы?.. Говорил вам, мать вашу, аварийная шахта, воздержитесь от эксплуатации!.. Рентабельно, хуябельно!.. Теперь на меня двадцать трупов повесят!.. А я сказал: заткнись!.. На хер мне твои советы!.. Жди распоряжений!.. Сейчас позвоню в Воркуту!..

Он стал подниматься, желая покинуть шумную залу и перейти в тихое помещение, чтобы оттуда выяснить размеры случившейся на шахте аварии. Но Луиза Кипчак зорко, хищно блеснула глазами, схватила его за руку:

— Франтик, ты куда?

— Да тут такое несчастье. На воркутинской шахте авария. Двадцать горняков завалило. Видимо, насмерть. Пойду выяснять, как случилось.

— Останься, Франтик. Не нарушай нашу чудесную игру. Не делай всех нас жертвами этой ужасной аварии.

— Не могу, дорогая. Надо узнать. Там же люди, их женщины, дети. Надо организовать спасательные работы.

— Франтик, работы организуют без тебя. Здесь тоже люди и женщины. Не нарушай наш прелестный праздник.

— Я пойду. — Он стал подыматься из кресла, переступая через какого-то телеведущего, изображавшего таксу.

— Останься, приказываю! — гневно воскликнула Луиза Кипчак.

— Извини, я пойду.

— Ах так! — И она влепила мужу пощечину, столь громкую, что было слышно во всех углах зала.

Малютка сник, как укрощенный дрессировщицей зверь. Послушно уселся. Луиза ослепительно улыбалась, гладила его по загривку, приговаривая:

— Вот и умничка!.. Хороший, хороший!.. Представление продолжалось.

Телемагнат Попич превратился в большого пестрого дятла с рябыми крыльями и красным хохолком. Долбил костяным носом ножки столов и стульев, выковыривая из них спящих личинок. В подставленное колено он так сильно долбанул клювом, что Луиза вскрикнула и вышвырнула дурную птицу на палубу.

Министр оброны Дезодорантов изображал дохлую, всплывшую в проруби рыбу, задохнувшуюся от замора. Лежал на боку, картинно утопив квелый хвост. Мертвенно смотрел немигающим круглым глазом. Разлагался, полнился червячками и пиявицами и был так неаппетитен, что его не допустили к ноге и место, где он успел побывать, побрызгали духами.

Зато Куприянов великолепно преобразился в крокодила. Длинный, зазубренный, с зеленоватой шершавой кожей и могучим хвостом, словно торпеда, пересекал мутные воды Лимпопо. Набрасывался с урчаньем на зазевавшуюся у водопоя антилопу, вонзал в шелковые бока пилообразные зубы, тащил кричащую жертву на дно, превращая омут в кипящее месиво, окрашенное ржавой кровью. Он был так привлекателен, так желанен, что Луиза Кипчак протянула обнаженную ногу с нежными шевелящимися пальчиками. Куприянов, он же аллигатор, покрывал поцелуями узкую стопу, розовую пятку, сахарную белую косточку, хрупкую лодыжку, волнующую икру, перламутровое колено, белое сильное бедро, все выше и выше, легонько отбрасывая шелковый подол, пока не открылся таинственный уголок божественного тела, где завершалась нога и начиналось нечто, что было усыпано бриллиантами, которые сверкали, словно летящая по небу россыпь звезд. Луиза томно закрыла глаза, положила белоснежную руку на голову Куприянова, поощряя его нетерпение.

Но с кресла вскочил ревнивец Малютка. Превратился в гигантского косолапого медведя. Дико взревел, когтистой лапой отшвырнул крокодила. Сгреб в охапку молодую женщину, точно так же как его сородич поступил с пушкинской Татьяной Лариной. Под восторженные клики гостей повлек ее в каюту, откуда на весь теплоход прозвучало:

— Здесь и сейчас!..

Глава четырнадцатая

Степан Климов очнулся после тупого удара в голову. Близко у глаз лежала пластмассовая каска с горящей шахтерской лампой. Белый луч мертвенно ярко упирался в каменную глыбу. В полосе света летала пыль. Нога болела, в глазах была резь, на зубах скрипел дробленый камень. Приходя в себя, он понял, что случилось то страшное, что витало над ним каждый раз, когда опускался в шахту, тонкой прослойкой страха, подобно кварцевой жилке, залегало в уме. Случился метановый взрыв, и его завалило. Он замурован в каменной подземной дыре, над ним гигантская толща, вокруг непроницаемый камень, и тесный объем, в котором находилось его побитое тело, сжимается от непомерной тяжести.

«Стоп… Спокойно… Живой… Откопают… Свои своих не бросают…» — Он старался одолеть ужас, унять озноб. Знал, что весть об аварии разнеслась по шахте, по городу. Уже мчатся бригады спасателей, опускаются в ствол, пробиваются к месту завала, — отбойные молотки, огнетушители, шланги с водой, баллоны с кислородом, — все направлено в дело. К нему уже рвутся товарищи, и он станет им помогать — пробиваться навстречу.

Степан нахлобучил проломленную каску, из которой, как белое лезвие, бил луч. Ощупал разбитую ногу.

Ухватил торчащий обломок камня, отвалил. Услышал, как зашуршали, забили в каску мелкие камни, и было страшно, что свод обвалится, накидает ему на плечи острые глыбы. Он ощупывал обломки, раскачивал, извлекал, как огромные гнилые зубы. Оттаскивал в сторону.

Пробирался туда, где навстречу сквозь осыпи и завалы приближалась подмога.

«Свои своих не бросают…» — думал он, ломая ногти о камень, отваливая ломти породы. Выбился из сил. В каменной дыре, где он оказался, стало душно. Работая, он выпил весь воздух, надышал в пещуру свои горячие ядовитые выдохи.

Натянул кислородную маску, жадно всасывая сладкую струю кислорода. Свет лампы был бел и ярок. Камни, которые попадали в луч, казались осколками луны, шершавыми метеоритами. Он хватал их цепкими пальцами, что есть силы раскачивал, отволакивал. Разбирал кладку громадной крепостной «стены, в которую был замурован. Работал истово, с хрипом, покуда не уперся в сплошную скалу, без трещин и выбоин, которая как каменная, запертая наглухо дверь, загородила выход. Ударил в нее кулаком, словно хотел достучаться до тех, кто был по другую сторону двери. Звук не получился. Удар кулака ушел в скалу и окаменел в ней, лишь увеличив ее толщину и тяжесть.

«Все, мужики, конец… Теперь только вы, а не я…» — Степан опустился на камни, как опускается обессилевший узник на глухой пол каземата.

Он старался представить картину забоев и штреков, где случилась авария. Взрыв был такой силы, что сплющил железо комбайна, исковеркал транспортер, разбросал вагонетки. Взрывная волна растерзала людей. Уголь горел, продолжая отравлять проходы и щели. Пласт пламенел, как громадная красная печь, оплавляя сталь, сжигая тела. За плитой скалы, преградившей ему дорогу, был жуткий крематорий, где горели кости, железо и камень. Ему стало страшно, он отшатнулся от плиты, вдавливаясь в угол, желая спрятаться за уступ.

«Мужики, выручайте… Я здесь… Я живой…»

Вдруг остро, слезно подумал о жене Антонине. О дочках, о их хрупких телах, бледных болезненных лицах. О нерожденном сыне Алеше. Что больше их никогда не увидит.

«Тоня, родная, да как же у нас получилось… Да как же нас с тобой разлучают…»

Он снова кинулся к глухой шершавой плите. Навалился плечом, хрипел, надсаживался, желал ее сдвинуть. Слышал, как трещат и рвутся в нем жилы, откупориваются сосуды, кровь жарко хлещет в глазницы, в гортань, в желудок.

«Господи, помоги!.. — молился он, ударяя в камень плечом. — Отвали сучий камень!.. Сам завалил меня, Господи, сам теперь и отваливай!.. А иначе какой ты Господь!.. Значит, нет тебя, Господи!.. А ты ведь есть!.. Эту землю создал, сотворил эту глыбищу!.. Вот и сдвинь ее в сторону…»

Он молился, роптал. Колотился плечом о камень. Царапал его и кусал. Прогрызал дыру. Плевал, желая размягчить породу, выцарапывая из нее малые крошки. Обессилел и сник. Сполз вдоль плиты, выпивая последние глотки кислорода, зная, что их осталось на донце.

Свет стал тускнеть. Луч, отраженный рефлектором, утратил свою белизну. В нем появилась горчичная желтизна и мутная тусклость. Аккумуляторы садились, и скоро настала тьма. Кислород иссякал, дышать становилось труднее.

Он заорал под маской, выкрикивая страшную ругань. Поносил начальство, неведомого хозяина шахты, что грабил их и гнобил. Задерживал зарплату, гонял на износ оборудование, сгубил вентиляцию, обрекая шахту на взрыв. Сквернословил, колотил кулаками в плиту, сшибая с кулаков мясо.

Вдруг ослабел и сник. Его посетила слабость. Равнодушие ко всему и усталость. Не хватало жизненных сил на ненависть, крик и молитву. Не хватало сил на любовь и нежность. Он свернулся калачиком, как младенец в утробе матери. Земля была его матерью. Пещера — утробой, куда он вернулся, как эмбрион, чтобы больше никогда не родиться.