Записки старого петербуржца - Лев Успенский

– Видел? – спросил меня Юра, пройдя несколько шагов. – Вчера я был около дворца Кшесинской. Там во дворе таких… не один. И – матросы – ух, ну и народ!.. Тебе-то что, семикласснику. А мне не сегодня – завтра в юнкерское. Пригрустнешь тут… Ну, аривидерчи!

Надо сказать, что среди членов Управы ОСУЗа уже с начала апреля появился один более взрослый человек – только что вернувшийся из ссылки "витмеровец", эсер и поэт, Владимир Пруссак.

Что значит – "витмеровец"?

Несколько учеников одной из питерских гимназий во главе с юношей по фамилии Витмер были два или три года назад арестованы по обвинению в принадлежности к партии эсеров. Их судили и выслали на поседение в Сибирь.

В ссылке молодые люди эти попали под крыло старой эсерки, "бабушки русской революции", как ее именовала партийная пресса, Екатерины Брешко-Брешковской.

Владимир Пруссак, юноша из интеллигентской семьи, не то докторской, не то инженерской, еще до всего этого выпустил небольшой сборник стихов под замысловатым, "бодлеровским" заглавием – "Цветы на свалке". Стихи – что и понятно – были еще совсем не самостоятельные, подражательные. Образцом был – никак не гармонируя с названием сборника – Игорь Северянин. Шестнадцатиили семнадцатилетний гимназист В. Пруссак рассказывал в северянинской лексике и ритмике о том, как он (они – такие, как он) после очаровательно проведенного дня "развратно поаскетничать автомобилят в Метрополь"" и т. д. и т. п. Критика отнеслась к выпущенному на собственные средства автора белому сборничку, пожалуй, иронически. Публика им не заинтересовалась…

Уж очень много таких "развратно-аскетничающих" юнцов появилось на ее горизонте. Она не верила в их изыски, и правильно делала…

Как совмещались в голове и в душе юного поэта северянинские эксцессы с эсерством, я сейчас уже не берусь растолковать ни читателю, ни даже себе. Воображая теперь психологию тогдашней интеллигенции, мы невольно стараемся рационализировать (и – схематизировать) ее странную противоречивость. Нам все кажется, что такой причудливой двойственности быть не могло, что это – либо полная беспринципность, либо камуфляж, либо… А на деле все обстояло вовсе не так, и тот же Пруссак был совершенно искренен в обеих своих ипостасях – и когда переносил с одной конспиративной квартиры на другую эсеровскую литературу, и когда наслаждался "бронз-оксидэ, блондинками – Эсклармондами" Северянина, его распутными "грэзэрками", его "принцессами Юниями де Виантро" и пытался – в стихах, конечно, только в стихах! – изобразить и себя удачно "смакующим мезальянсы" с различными "напудренными, нарумяненными Нелли".

Никаких Нелли не было; не было и доступных гимназисту "Метрополей". И как только постановлением суда В. В, Пруссак был отправлен по этапу в Сибирь, он забыл о "двенадцатиэтажных дворцах" своего кумира, об "офиалченных озерзамках" Мирры Лохвицкой и всей душой переключился в иную тональность.

В сибирском издательстве "Багульник" вышел второй сборник стихов В. Пруссака, с совершенно иным настроем. Назывался он "Крест деревянный" и был полон не очень определенными, но скорее блоковскими, чем северянинскими, реминисценциями. Этот сборничек был замечен и получил совсем другую оценку. И стихи стали много серьезнее, самостоятельнее (среди них – несколько просто превосходных), и – отчасти – сыграло свою роль положение автора: "витмеровцев"-гимназистов защищал чуть ли не сам Керенский, процесс был "громким", осужденные в глазах общества стали жертвами и героями. Стихи такого начинающего поэта невольно производили впечатление…

В ссылке "витмеровские" связи с эсеровской (право-эсеровской) группировкой укрепились. Вернувшись из Сибири в первые же дни свободы, и Пруссак, и его единомышленник, друг и "сообщник" Сергеев оказались в центре внимания старшего поколения эсеров – Пруссак стал своим у Савинкова, у приехавшей в Петроград "бабушки", в семье Керенских.

На одно из осузских заседаний они – он и Сергеев – явились вдвоем. Ореол вчерашних ссыльных осенял их. Под гул всеобщей овации оба героя были "оптированы" в состав Управы в качестве ее почетных членов. Сергеев после этого сразу же исчез с нашего горизонта, а Владимир Владимирович Пруссак оказался деятельным нашим сочленом, интересным и приятным товарищем…

Да и неудивительно: вчерашний "каторжанин", "кандальник", овеянный романтикой следствия, суда, ссылки "в места отдаленные", и в то же время – поэт с двумя книгами! Он пленил ОСУЗ, осузцы пленили его… увы ненадолго: летом 1918 или 19-го года он скончался от аппендицита.

Я вспомнил Владимира Пруссака потому, что его эсеровские связи повлияли на наш "концерт-митинг". Он таки состоялся 19 апреля в Михайловском театре. Однако если вы возьмете газеты тех дней, вы не найдете там упоминания об ОСУЗе в связи с этим фактом. Вы увидите всюду – и в газетах, и на театральных афишах Государственных (вчера еще – Императорских) театров – объявления, что такого-то числа "имеет быть "концерт-митинг" в пользу раненых и солдат на фронте, каковой будет проходить под верховным шефством и эгидой Ольги Львовны Керенской". Слова "ОСУЗ" там нет.

Такая высокая патронесса была необходима для дела, и Владимир Пруссак сумел поставить ее имя на нашем осузском мероприятии, как вензель высочайшей особы. Ну как же: супруга "самого"!

Разумеется, никто не пошел бы на гимназический "концерт-митинг" (это странное словосочетание набило уже оскомину; оно заполняло тогда всю печать и все зрелищные учреждения), и ОСУЗу – имея в виду свои деловые цели – надо было привлечь публику звучными именами и лозунгами.

Наш "концерт-митинг" состоялся и "прошел с большим успехом".

Все определилось составом выступавших. Я совершенно не помню, на ком была построена программа "концерта", – пели певцы и певицы, кто-то из актеров (по-моему, чуть ли не Тиме) что-то читал, декламировали что-то патриотическое. А вот в митинговой части было много чрезвычайно привлекательного для тех, кто тогда мог и желал посещать подобные "форумы".

Гвоздем программы был, само собой, Керенский ("Послушайте, молодые люди, откройте секрет; как его вам удалось заполучить?"). Но значились в ней и другие крупные фигуры. Например, уже упомянутый мною, похожий по внешности на коренастого, бородатого русского мужика, министр-социалист Франции, хотите – товарищ, угодно – господин, Альбер Тома. Тома? "Социалист-реформист", профессор истории, про которого теперь в БСЭ сказано, что он "приезжал в Россию для агитации за усиление участия в войне и содействия контрреволюции"? Да, да: вот этот самый. Посмотреть на живого французского министра?.. Ну что ж, на это тоже нашлось немало любителей… Конечно, теперь, через пятьдесят с лишним лет, я уже не могу вспомнить всех участников "митинга". С очень уверенной, очень спокойной и толковой речью о международном положении – толковой, разумеется, в плане его политических позиций – выступил Моисей Сергеевич Аджемов, весьма образованный армянин, юрист и врач, депутат Думы, как и Некрасов, и, как и Некрасов, левый кадет.

Блеснул красноречием признанный питерский златоуст, любимец публики, адвокат во многих сенсационных процессах, защитник Бейлиса, Николай Карабчевский. Бурную, раскатывавшуюся по всем ярусам театра речь, насыщенную пламенными французскими картавыми "эр", бурлившую и клокотавшую у него в горле, выраженную не столько в словах, сколько в непривычной для русского глаза яростной жестикуляции, в выкриках, в смене интонаций произнес Альбер Тома.

О чем он говорил?

Да конечно, о том, с чем он приехал в эту страну-загадку, на которую он и его собратья привыкли смотреть как на "паровой каток", призванный миллионами жертв расчистить путь к победе для "Entente Cordiale" – для "Тройственного Согласий". Этот "паровой каток" внезапно оказался живым и страдающим. Оп восстал против предназначенной ему роли. Он бесконечно устал. А без него – что будут делать без него Франция, милая Франция; "несчастная, маленькая Бельгия", благородная страна мореплавателей, но не воинов – Британия?

Тома напоминал о великой помощи русских в роковой момент Марнской битвы, когда судьба Франции висела на волоске. Он заклинал Россию проявить свое, воспетое поэтами и философами, "долготерпенье" и выдержать еще год, еще два года, но не отступить. Он взывал к памяти той революции, французской; к тем вчерашним санкюлотам, которые потом шли воевать с врагами Родины на бесчисленных фронтах и прославили Францию не только Конвентом, но и великими воинскими победами… Он умолял и пугал; он указывал, как на буку, на Вильгельма Гогенцоллерна. Он взывал к старому братству русского и французского оружия, закрепленному сегодня на окровавленных полях под Верденом. Вот о чем и для чего он говорил тут.

А – другие? Откровенно говоря, я не берусь воспроизвести их речи. В них звучало, конечно, то же самое: призывы к верности делу союзников, красивые слова о самопожертвовании, об исторической роли России, множество раз спасавшей своей кровью европейскую цивилизацию от варварства… Были и горькие слова о тех, кто отдал уже свои жизни за будущую победу, чью память мы можем оскорбить сепаратным миром или капитуляцией…