Лампа для джинна - Анастасия Евлахова

округлым абажуром. А в дальнем углу, докуда свет не доставал, стояла фигура.

Чего только Вовка ни навоображала за ту томительно-долгую секунду, которую она провела, судорожно вглядываясь во мрак!

Джинн?

Бабушка?

Папа?..

Но щелкнул выключатель, вспыхнула над головой лампочка в желто-розовом плафоне, и фигура превратилась в портняжный манекен. На нем пылилось бесформенное платье, а весь угол прямо за манекеном занимала огромная швейная машинка под колпаком, прикрытым салфеткой.

Никаких Джиннов.

И родителей тоже.

Подошла Лёля. Вовка знала, что она скажет, но выслушивать ее «разумные доводы» не собиралась.

– Дай телефон, – попросила Вовка.

– Это зачем?

– Просто дай. На секунду.

Лёля скорчила гримасу, но телефон все же протянула, а когда Вовка открыла сообщения, заволновалась.

– Эй, ты чего творишь?

Но Вовка уже нашла сообщение «Не я» и напечатала в ответ:

Где они?

– Совсем уже? Это что еще такое значит?

Лёля вырвала мобильник у Вовки и заглянула в переписку.

– Кому это…

И захлопала глазами.

– Стой… Это что… Это Джинн?..

Она глазела на номер, а Вовка тихо ждала.

Но ответа так и не пришло.

Глава 17. Митя

В ту ночь Вовка так и не сомкнула глаз. Поверхностного осмотра квартиры ей было мало, и она занялась шкафчиками, ящиками и коробками. Она переворачивала документы, копалась в безделушках, ворошила белье. В конце концов Лёля не выдержала и, зевая во весь рот, потушила верхний свет и рухнула на разложенный диван, оставив Вовке торшер, тускло горевший в углу. Федя примостился рядом, Илья задремал в кресле, и в конце концов в комнате только и звучало, что мерное дыхание друзей да Вовкино копошение.

«Сколько же вещей остается от одного-единственного человека», – изумлялась Вовка. Кружевные скатерти, которые уже никто не осмелится положить на стол – слишком страшно запачкать, вышитые полотенца, накрахмаленные сорочки, воротнички, целый ворох ни разу не надетого белья – даже бумажные ярлычки, пришитые беленькими нитками, сохранились. А эти нафталиновые меха: вытертые, ношеные и совсем нетронутые, роскошные, хоть сейчас надевай в театр? Или бесконечные костюмы из твида и шерсти, плотные, крепкие, все «приличных», темных цветов, юбка и пиджак, юбка и пиджак. А к ним блузки: побуревшая от носки с рукавами-фонариками, желтая с бантом на груди, веселенькая в цветочек, суровая синяя, белая со строгим острым воротничком, совсем не ношенная, наверное, для очень официальных случаев. Или обувь: стоптанные туфли на устойчивом, «спокойном» каблуке, ботинки с вытертыми шнурками, туфельки на узеньком каблучке повыше, но совсем нетронутые – тоже, наверное, хранились для особых событий, которых выпало не так уж и много. А украшения? Крупные бусы – красные, темные, цветные; серьги с большими камнями; нитки жемчуга; золотые и серебряные кольца – давно не чищенные, потускневшие, а одно, тоненькое золотое с крошечным синим камушком – зацарапанное, истертое, будто его носили не снимая всю жизнь. Может, так и было?

Странно было копаться в чужих вещах, за которыми никто не придет. Какое беззащитное чувство: вот она, вся жизнь человека, трогай не хочу, запускай пальцы, переворачивай, перетряхивай, забирай себе или выкидывай – никто и слова не скажет.

А меж тем во всех этих вещах – в тканях, меж страниц альбомов, на золоте колечек – хранились следы. Не только отпечатки пальцев, высохшие слезинки или капли пролитого чая, а сами воспоминания. Сколько эти вещи переживали со своей хозяйкой и сколько, сумей они заговорить, смогли бы они рассказать! Теперь она ушла, а все эти вещи остались, и так трудно представить, что крошечные туфельки на каблуке когда-то носила бабушка… Нет, когда-то и она была молодой женщиной, и эти туфли, наверное, помнили такое далекое время, которого Вовка и представить себе не могла. И вот, наверное, на фотографиях она и есть – совсем юная, красивая, с длинными темными косами и озорной улыбкой. А может, это и не она, а ее подружка, а бабуля – вот эта светловолосая, робкая девчушка с курносым носиком и огромными, удивленными глазами. Подписей не было, ни на одной из фотографий, ведь зачем подписывать собственные снимки? И Вовка решила, что бабушка – одна из этих двух красавиц. Неважно, какая.

Пересматривая альбомы, перебирая тетради и блокноты, Вовка вдруг представила, что бабушка за ней наблюдает. Сидит где-нибудь рядом, полупрозрачная, сама как воздух, и качает головой.

– Опять все записи перепутают, ну варвары, ну набежали, – могла бы бормотать она. – Ну не туда же, детонька, не туда! Зачем же ты пластинки голыми руками трогаешь, ну что же ты… За краешки надо брать, ладонями! Не трогай сервиз, ну не трогай же! Я на него ползарплаты в восемьдесят четвертом потратила… Помнется же, шелк! Это ты свою синтетику суй комом… Ну что же ты, растяпа…

И голос был бы такой озабоченный, такой грустный, ведь ничего же с той стороны не слышно, глупые людишки все равно сделают как хотят…

Вовка обернулась, обвела взглядом тускло освещенную комнатушку и прислушалась к тихому дыханию. Чужое присутствие ощущалось неуловимо, как дуновение случайного сквозняка. Как будто неосторожно задели створку и тут же тихонько прикрыли.

Вовка виновато улыбнулась, аккуратненько сложила альбомы, поправила в шкафу блузки, разгладила на журнальном столике салфетку.

На всякий случай.

А потом увидела в глубине распахнутого серванта шкатулку, которую еще не открывала. Блеснули серебристые уголки, внутри что-то перекатилось тяжеленьким грузом, щелкнул замочек – заперто!

Запор был крошечный, кодовый, какие бывают на дневниках. Ни замочной скважины, ни, конечно, ключа. Какой же код? Всего четыре цифры. Вовка принялась подбирать наугад, но без толку. Потом попробовала годы рождения: мамин, свой, а вот бабушкин не знала. Выставила на всякий случай самое простое: «1234», но и это не подошло.

Шкатулка была небольшая, но все-таки пообъемнее тех, в которых хранились серьги с бусами. В нее бы запросто легла школьная тетрадка, и, если потрясти, о стенки билось что-то плотное, как будто корешки блокнотов. Что же там хранится такое важное, что понадобилось запереть?

Вовка отложила шкатулку на журнальный столик – разберется позже. Хотелось подышать свежим воздухом, промяться: затекли ноги, ныла спина. Стараясь не разбудить друзей, Вовка шмыгнула в коридор, забрала ключи и выскользнула на лестничную площадку.

На улице уже светало. Шуршал метлой дворник, что-то стучало, из распахнутого окна где-то в стороне по-утреннему звякнули чашки и тут же затихли. Ночь едва отступала, и рассвет был серый, тягучий, как туман над болотом.

Вовка обошла дом. На углу земля уходила под уклон, и под холмом образовывалась прогалинка, переполненная бутылками, банками и прочим хламом. Номерных табличек у дома было две: со стороны улицы и сбоку, прямо над этой самой прогалиной. Вовка долго щурилась, припоминая фотографию, и в конце концов решила, что снимали у этой самой свалки. Аккуратно перешагивая через штыри арматуры, она обошла провал.

Ржавый железный лист лежал с краю.

Сердце у Вовки заколотилось быстрее некуда, застукало о ребра, и перед глазами потемнело. Значит, фотография настоящая, ну точно