Новый мир. № 10, 2002 - Журнал «Новый мир»

Я выступал во втором отделении. Переводы читали студенты, а Иосиф их комментировал. Закончилось наше выступление в одиннадцатом часу. Нас повели в профессорский клуб на ужин. И только после полуночи мы оказались одни в высоком сводчатом зале с камином, низкими кожаными креслами, парадными портретами и темными пейзажами на стенах. Это был холл гостиницы для почетных гостей. Узкие дубовые шкафы в простенках были полны вина и виски лучших марок. Но как-то не пилось. Утомление и печали внезапно склубились над нашими нетронутыми стаканами.

— Через четыре дня улетаю, — сказал я. — Когда-то еще увидимся… «Кто может знать при слове „расставанье“, какая нам разлука предстоит»…

Мы помолчали, все-таки выпили по глотку.

— Что с тобой? — спросил Иосиф. — Не грусти уж слишком, жизнь на этом не кончается.

Я неопределенно хмыкнул нечто меланхолическое.

— А путешествия всегда так кончаются. Уж я-то это знаю, испытал на собственной шкуре. Для метафизического надрыва это идеальная тема, есть чем поживиться.

— Ну да, — согласился я и тут же вспомнил и прочитал строфу из «Мексиканского дивертисмента»:

Скушно жить, мой Евгений, куда ни странствуй,Всюду жестокость и тупость воскликнут: «Здравствуй!Вот и мы!» Лень загонять в стихи их.Как сказано у поэта — «На всех стихиях».Далеко же видел, сидя в родных болотах.От себя добавлю — на всех широтах.

— Вот видишь, — сказал Иосиф, — я тебя предупреждал: нет ничего мрачнее конца путешествия.

Тут он улыбнулся и закурил. И стало как-то полегче.

Я учился в Технологическом институте в Петербурге. Потом работал инженером на заводах. Сначала на заводе «Вперед», а затем на заводе имени Котлякова. Оба завода примыкали к кладбищам: один — к Немецкому, другой — к православному Смоленскому.

Может быть, именно тогда я полюбил эти города мертвых. На них уже почти не хоронили. Я бывал на этих кладбищах ежедневно, чаще всего в одиночестве. Около могил было очень мало людей. Изредка уединялись здесь выпивающие компании. Пили почему-то тихо, без пьяного шума. Так продолжалось все три года моей заводской работы. Я все знал досконально, наизусть. Все склепы, надгробия, мраморных ангелов, бюсты, надписи, эпитафии. Кладбище вносило в душу покой. Ведь мертвые — это большинство, и они прикрывали тебя от всей суеты сует. И не было еще среди этих памятников камня, который лег бы на твоего друга, на мать, на брата. Но затем довольно быстро я ушел с завода, уехал из Петербурга и стал бывать на кладбищах только во время похорон.

Прошло много лет, почти вся жизнь, и я оказался в Италии, в Венеции. Это было осенью 1993 года. В это время там жил Иосиф Бродский. И вот однажды мы вместе сели на вапоретто — венецианский водный трамвай — и отправились на остров Сан-Микеле. Когда подплывали, Иосиф сказал: «Погляди, как похоже на Бёклина — „Остров мертвых“. Эта стена, ворота, кипарисы». До вечера мы бродили по дорожкам, усыпанным розовым гравием.

Я словно бы вернулся на сорок лет назад. Были и русские могилы: вот Дягилев, вот Стравинский. Бродский показал мне могилу Эзры Паунда — несчастный путаник, нелепый фашист, великий поэт, — и он здесь. Стояла необыкновенная тишина. Только плеск адриатической волны слышался за стеной.

И ничего мне не пришло в голову, кроме того, что сама Венеция — лучшая усыпальница в мире, что здесь покой может быть еще глубже, чем смерть. Тем более, что перед нами оказалась плита с латинской надписью: «Letum non omnia finit» — со смертью не все кончается.

Потом настал день, и я приехал сюда еще один раз. Хоронить Иосифа Бродского. Все так же темнели зеленые стрелы кипарисов, таинственно холодел мрамор надгробных плит, дорожки были посыпаны тем же розовым гравием. Гроб ушел в могилу, и мы, пришедшие проводить Бродского, разбрелись по кладбищу Сан-Микеле. И вдруг мне показалось, что вся моя жизнь — это дорога вдоль могил. Они остаются на месте, а мы проходим.

Обратно в Венецию я возвращался на вапоретто. Сан-Микеле — город мертвых — уменьшался за кормой, вечерело. Стены, окружающие венецианское кладбище, окрасились в багрец закатными лучами. Мертвые остались на острове, и Бродский — тоже. Все эти плиты, ангелы, надгробия, кресты, эпитафии — они остались ждать нас.

Или, может быть, действительно: со смертью не все кончается.

Юрий Казарин

Без нажима

Казарин Юрий Викторович родился в 1955 году, окончил Уральский университет. Стихи печатались в отечественных и зарубежных журналах, выходили отдельными сборниками. Живет в Екатеринбурге. В «Новом мире» публикуется впервые.

Смерть — отсутствие погодыи застолье без стола,то ли тризна, то ли родыупоительной свободымножественного числа.Тело глину навещает,отдаваясь никому.Так природа возвращаетдолг свой духу твоему.

Зрачок ли, гаечка, колечкос насечкой стужи на окне…Все тяжелее ходит речкаи плющит золото на дне.

Теперь бы яблок и морошкида повернуться на бочок…У белки твердые ладошкии прямо в сердце — кулачок.

Есть у нее под мышкой грелкаи шишка с выдохом в горсти.И неба утлая тарелкас пробоем Млечного Пути.

Без нажима розой розалепит зимнее стекло.С точки зрения мороза,очень все-таки тепло.

Роза луковицы, хлеба,соль в оконные кресты —отпечатки прямо с небашестипалой пустоты.

Стужа — это просветленье:всюду взор находит печь,дабы тронула поленьяГоспода прямая речь.

Сегодня снегу плохо,и потому встаетмеж выдохом и вдохомоконный переплети теплый лед касаньяпастушьих одеял —согласного мерцаньяколючий матерьял.И пустота свободы,и холода узда.Хорошей непогодыхлопчатая вода.И с двух сторон стараньеостаться на векадо полного сгораньяв пределах языка.

Унесло с балкона майкуветром. Я один остался.Тополиный пух в фуфайкупо обочинам скатался.И хожу я полуголыйпо седьмому этажу —невозвратные глаголына озноб перевожу.

За тополь в драной телогрейке,за клочья ваты по дворуглотну воды на три копейки,достану спички и умру.А сигарету, сигарету —во всю длину, во всю длину —я на пути к другому светууже бесшумно разомну.

Переминается с лапки на лапку,смотрит на все из-под лысых бровей,мнет эту землю, как черную шапку,немолодой воробей.

Не начинается позднее лето —так и пройдет по задворкам оно.Прыгнешь в канаву, а там сигарета —целое — в красной помаде — бревно.

Чуешь затылком уста стеклодува:с неба какого сюда принеслоэтот подарок для глаза и клюва —так, что немеет крыло.

Левое не поднимается что-то —вот и впивается в камушек пясть,чуешь, какая родная работа —ниже земли не упасть.

Капля цапает стекло,дабы чудное виденьенепогоды и движеньянеба — из стихотворенья —с каплей в землю не ушло.

Шарик плоский, как заклятье,решка ока — до изъятьясвета — вымерзнет в бельмо…Так цепляется за платьене желание объятья,а бессмертие само…

Оглушительны мысли предметов,если ночью стоишь у окна,и, мерцающей тверди отведав,набивается в рот тишина —в хоровое движение сада,где чудесная сила распадау наземных небес на краюпереводит в полет листопадапотаенную думу свою.

Тебя словил язык —неслыханное слово,оправленное в крикпространства нежилого,где время восстаетиз духа и озноба,стеснивших небосводв державинское нёбо.Теплеет пустота,рядясь в стихотворенье.И звука мимо ртане пронесет прозренье.

До утра полторы папироски,табачинка мешает во рту:чую речи чужой ополоскии на стыке фонем пустоту.Город в озере ходит валетом,укороченный рябью заик.Улови мое слово предметом,или тенью его, или светом,или смертью тяни за язык.Облачи говоренье в окрестностьнатяжением жил в высоту,раздувая, как шар, неизвестностьпервородного смысла во рту.

Максим Кронгауз