Загадка Отца Сонье - Вадим Сухачевский

Торопитесь, торопитесь, таков мой Вам приказ! Право же отдавать Вам приказы, как вы знаете, получено мною от самого Магистра.

Мой дорогой, столь преданный Ордену Регуил!

Боюсь, Вы и не представляете себе тех перемен, что произошли в мире. Отгромыхала страшнейшая из войн. Перекроена вся Европа. Япония разгромлена оружием, которое никогда и не снилось Ордену.

Да и Ордена-то самого по сути уже нет. Магистр давно скончался, мир праху его. Умер также и наш общий брат лейтенант N. de F. И другие шесть лейтенантов Ордена также покоятся с миром.

Проблема, связанная с деспозинством и деспозинами, правда, не умерла и еще заботит некоторые умы, но занимается ей уже не единый, некогда столь могущественный Орден, а отдельные Центры, раскиданные по всему свету и по сути не сообщающиеся друг с другом.

В свете этих обстоятельств Вы, милый моему сердцу Регуил, представляетесь мне последним из атлантов, волею судеб заброшенного в какие-то отдаленные горы и потому не ведающего о гибели своей расы.

И забудьте Вы о своем высоком положении в Ордене и вообще о субординации, существовавшей в нем. Ваши приказы попросту смешат меня. Впрочем, смех этот скорее печальный, ибо большей частью я вам все-таки сочувствую. Ибо Вы одиноки, мой друг (уж позвольте, вопреки умершей давно субординации, осмелюсь Вас так называть). Только, наверно, Прометей, прикованный к горам Кавказа, был так же одинок.

О судьбе появившегося у вас деспозина, являющегося, кстати, сыном русского белогвардейца и глухонемой содержанки, не слишком беспокойтесь – найдется кому позаботиться о нем. Полагаю, что в Колымлаге ему оставаться недолго – в самом скором времени его приберет один из Центров, о которых я говорил.

Что касается Дидье Риве, то его судьба давно уже мало кого волнует. Вся история, связанная с кюре Беренжером Сонье, дано покрылась такой плесенью времени, что ее давно уже можно списать в архив как некий исторический курьез. И все сведения, которыми владеет этот Риве, тем более потеряли для нас какой-либо интерес. Думаю, поступят правильно, если вскоре его отпустят на поселение, за 101-й километр.

Могу то же устроить и для Вас. Отдохните от Ваших забот, милый Регуил. Доживайте спокойно свой век, ведь Вам, как и мне, не так уж долго осталось его созерцать.

Весьма сожалею, что никому не могу поведать о Вас – Ваша печальная судьба поистине достойна героической поэмы.

И прошу более не обременять меня своими шифровками – это, право, небезопасно.

Приписка

Подпись расшифровать по-прежнему так и не удалось, хотя уже месяц над этим бьются лучшие криптографы вверенного мне отдела.

Продолжаем работу в этом направлении.

На другом листе – широким почерком, характерным для властной руки

Кротову

Что за спецы у тебя, сукин сын? Они, понимаешь, "продолжают работать"! Пятнадцать лет "продолжают", и не могут расшифровать!

Что, не понимаешь? Надо немедленно выявить вражину, окопавшегося где-то на самом верху!

Если надо помочь людьми – поможем.

И – смотри у меня…

Из внутренней переписки Отдела

Гудкову

Видал, каково?

А выдвиженец твой Леденцов – бездарь из бездарей. Не управится с расшифровкой – в лагерную пыль обратят. И его, и нас с тобой грешных за компанию.

Был же криптограф, настоящий ас. Не то Двоехренов, не то вообще Двоехе… Леденцову твоему не чета! Ему бы еще недельку-другую поработать – точно бы расшифровал. Поторопились мы с ним тогда, согласись.

Узнай, где находится – может вызволим еще? А то, боюсь, нас никакие херувимы не спасут.

Тов. Кротову

По наведенным мною справкам, старший криптограф Х.Х.Двоехоров, осужденный по 58-й статье, отбывал свой срок в Колымлаге.

Мне удалось добиться разрешения на перевод его в одну из "шарашек", подчиненных нам.

Однако выполнить это не удалось, т. к. с 1950-го года следы его теряются, и отыскать их далее не представляется возможным.

А вы бы у меня, у лагерной пылинки, у Дидье Риве спросили, неведомый мне гражданин-товарищ Гудков.

Там он, Херувим Херувимыч, в мерзлой земле, у самого скоса к речке. Совсем неглубоко – в глубь тамошняя земля не податливее гранита, никаким кайлом не возьмешь. Я сам его хоронил вместе со своими друзьями Полем и Пьером.

Если ветром не выдуло косточки, там он небось и по сей день лежит.

Нет, не умеете вы беречь херувимов своих, граждане-товарищи!

VIII

Ты выжил, Диди!

Ах, поумнел ли?

6

Знаете, к чему я пришел к своим девяноста девяти, занимаясь доморощенным философствованием у себя в четырнадцатиметровом Раю?

Я пришел к тому, что никакого времени вообще нет! Нет, не только там, на Колыме, где о нем и не вспоминают ввиду бессмысленности его отсчета. Его просто нет. Не существует, и все дела!

А у тех, кто в этом сомневается, спрошу: как, скажите мне, может существовать то, чего нельзя никаким органом ощутить? Существует ли снежинка, падающая с неба в осенний день, пока не настали холода? Вот она вроде падала – но где она, где? На тротуаре остался только ее след – капелька воды; а сама она – иди гадай, в самом деле была или только тебе привиделась. Ну а если не было снежинок, то можно ли утверждать, что шел снег?

Вот и время: оно состоит из мгновений, таких же неуловимых, как снежинки из которых состоит осенний снегопад. Так скажите, существует ли оно, если то, из чего оно состоит, неуловимо, неосязаемо?

А что в таком случае существует? Да память, память, только она! Это уже наметенный сугроб – осязай, прикасайся, копай, коли хочешь, с любого края.

Ну а когда тебе 99, твоя память – это не сугроб даже, который растает по весне; это скорее колымская земля, скованная вечной мерзлотой. Неподатлива – тут без кайла никак; но и торопливость ни к чему, как тебя Колыма научила, — никуда она, мерзлота, не денется.

Вот и смерть отца Беренжера, кою в своем повествовании некогда я обошел стороной, эта загадочно и страшно обставленная смерть, тогда казавшаяся наносом снега на моем долгом пути, сугробом в памяти, который скоро растает, в действительности отлеживалась до поры в вечной мерзлоте моей памяти, покуда, увидев лежащего на нарах русского деспозина, я не зацепил ее с маху кайлом.

Если бы не он, я бы просто не осмыслил всех этих событий. А если бы память была так же иллюзорна, как время, их бы попросту унесло в никуда, как проносит ветер снежинки мимо тебя.

Но судьба распорядилась так, что он лежал рядом. И, в отличие от времени, память моя существовала.

Так уж вышло, что первое, о чем я ему поведал, это об обстоятельствах смерти преподобного Сонье. Было это в тот самый, уже упомянутый мною благословенный Богом день, когда за стенами барака лютовал семидесятиградусный мороз, и снаружи не лаял ни один из псов, чтобы морозом этим ему не разорвало все нутро на вдохе.

И тогда заговорил он…

Давай, 99-летний Диди, бери свое кайло, долби мерзлоту своей памяти…

n

Благословенное утро

(Продолжение)

Он сказал им: если скажу вам, вы не поверите…

…Да, вот чего я еще не сказал. От него совершенно не пахло. Ровно ничем! Проведите с мое в смраде Ада – и вы поймете, что это притягивало меня к нему сильнее, чем самое неземное благоухание. Другая странность, вероятно, просто причудилась мне. До сих пор кажется, что он был вовсе бесплотен и не весил ничего, хотя незнакомец имел вполне отчетливые очертания. Но что еще более в здешнем Аду походило на чудо: ни одна вошь, ни одна из этих самых свободных обитательниц барака не разгуливала по его белым, почти прозрачным волосам. И на себе я за все время разговора с ним ни разу их не ощутил – все они словно замерли от его близости.

И спина моя не ощущала опасности – стилета, нацеленного в нее.

Пока я рассказывал ему о столь необычных обстоятельствах, окружавших смерть отца Беренжера, он внимательно слушал меня и на его белом как снег лице не отображалось никакого волнения. Когда же я поведал ему о том, какая вонь стояла вокруг моего преподобного даже еще прежде, чем тот превратился в прах, он спокойно сказал:

— Что ж, так оно и должно было быть. Смрад – это печать деспозина, который не осознал того, что ему предначертано судьбой. А дети у него были?

— Были вообще-то, — сказал я, — но всех во младенчестве прибирал Господь.

— И это тоже, — отозвался он, — печать для изменивших предначертанию.