Петербургский изгнанник. Книга вторая - Александр Шмаков

«С получением известия о злодейском умерщвлении короля французского её величество слегла в постель и больна и печальна».

Брат Пётр, редко писавший письма, сообщал ему, что известный книгоиздатель Николай Новиков арестован и заточён в крепость за печатание недозволенных книг и устройство тайных сборищ.

«Кто следующий — задал Радищев себе вопрос. — За кем очередь в арестантской карете проследовать в казематы Петропавловской или Шлиссельбургской крепостей и в арестантском возке с кандалами на руках быть увезённым в глухие места ссылки?»

И Александр Николаевич, чтобы отогнать от себя тяжёлые раздумья, заглушить в себе боль за судьбы тех праведников-смельчаков, которые, не боясь ничего, поднимали свой голос в защиту свободы и тут же следовали за это в ссылку или заточение, с ещё большим рвением и охотой занимался то одним, то другим делом, полезным илимцам. Так в непрестанных занятиях, дававших ему большое удовлетворение в одиноком изгнании, Александр Николаевич провёл всю зиму.

Медленно и незаметно подобралась вторая илимская весна. Солнце согнало снег, прошёл ледоход на Илиме, просохли таёжные дороги — тропы. Однажды поутру Радищев наблюдал, как лопались набухшие почки деревьев в саду. Потом появился молодой и пахучий лист, сад снова оделся в зелёный наряд.

Александр Николаевич занялся огородом. Он устроил парник и небольшую теплицу из слюдяных рам, сделанных Степаном за длинные зимние вечера. С новым приливом сил он работал в эту весну на огороде, под песни-ручьи тонкоголосых жаворонков, неумолчно журчавшие в ослепительно голубом небе. Он дал семенной картофель всем, кому обещал, и помог Кирилле Хомутову, Евлампию и Никите посадить картошку в их огородах.

А когда весенние работы на огороде закончились, Радищев стал готовиться к экскурсии по Илиму. В земской канцелярии было получено предписание киренского исправника Дробышевского. Тот милостиво разрешал ему совершать поездки в окрестностях Илимска, соблюдая при этом должное в его положении благоразумие.

Радищев поспешил использовать разрешение.

Железный рудник находился в пятидесяти верстах вверх по Илиму. Рассказывали, что им пользовался некогда илимский кузнец: делал из железа ножи, вилы, топоры и даже казачьи пики. У Радищева уже имелся оттуда образец руды.

Вместе с сыном Павликом Александр Николаевич отправился на лодке в верховья реки. Он взял с собой в проводники Аверку, знавшего расположение деревни Шестаковой, где, по рассказам, в горах находился железный рудник. Глубокой ночью, они добрались до указанного места и заночевали в ближайшей избе. Радищев долго не мог уснуть. Как крапивой, его тело жгли блохи, множество блох. Он то и дело вставал и выходил на крыльцо. Лишь на заре Радищев заснул коротким и чутким сном.

Рудник находился в полуверсте от Шестаково. С утра Александр Николаевич ознакомился с расположением горы. Потом ему захотелось взобраться на вершину, покрытую лесом, и осмотреть там колодцы и ямы, чтобы составить себе представление о рудном теле.

Боясь заблудиться в тайге, Радищев спустился вниз и взял проводником старика, в доме которого они остановились. С ним пошли Аверка с Павликом. Они карабкались на крутую гору, пробирались сквозь густой лес по мокрой и высокой траве. Взобравшись на вершину, они очутились в глухом лесу. Не было ни тропинки, ни просеки. Только над головой голубели небольшие просветы неба.

Хитрый старик долго искал места раскопок и, наконец, заявил, что не помнит и не знает, как их найти…

— Давно руду-то копали, я ещё парнем ходил, вот таким, — указывая на Аверку, лукаво заявил, старик.

— Дедка, вспомни, — просил Радищев.

Старик покачал головой.

— Трудненько… Запамятовал…

Они, отдохнув, снова шли за стариком, который их водил вокруг одного и того же места, не желая показывать верхние раскопки рудника. Радищев догадался об этом, когда они уже устали от ходьбы по горе. Он негодовал на проводника. Раздосадованный неудачей, Александр Николаевич возвратился в деревню под вечер так и не ознакомившись с направлением рудных залежей.

Происшествие это было ничтожным и незначительным, но Радищев убедился, что обман и лукавство старика, как и предупреждали его раньше, объяснялись тем, что местные жители старались избегать всего нового. Ему было обидно и за старика и за себя. Значит, он ещё в их глазах не вызывал доверия. К нему, как и к другим приезжим людям, они относились с опаской, остерегались.

Ему казалось, происходило это потому, что местные жители, проводя жизнь свою в одиночестве, привыкли к отшельничеству и хотели бы жить и умереть в неизвестности и таёжном покое. Таков ещё был человек этой сибирской глухомани.

Александр Николаевич прямо спросил об этом старика. Тот, прежде чем ответить, долго скрёб свой морщинистый затылок, почёсывая бородку, пока не собрался с мыслями.

— Оно, барин, правду сказать, пусть уже всё останется как было, а то нагонят сюда варнаков, от них и житья не будет…

Радищев пытался разубедить старика, доказывая ему обратное, но тот стоял на своём.

— Оно, конечно, може и лучше, но кто ж его знает? Пусть уж по-старому будет… Казна — плохой сосед…

— Не так, дедка, рассуждаешь, — и Александр Николаевич пытался ещё раз убедить старика и доказать ему, какие выгоды дадут народу и России богатства, которые лежат под спудом, без пользы для человека. Старик был упрям.

— Где казна, — твердил он, — там на мужицком кафтане лишняя дыра.

Радищев задумался над этим. По-разному люди оценивали жизнь, по-разному понимали свою свободу и счастье. Кто же был прав в понимании истинного счастья и своей свободы — цивилизованный человек или вот такой старик, забытый в глуши лесов?

Этот вопрос глубоко занял Александра Николаевича.

Они улеглись спать не в избе, а на сеновале, чтобы спастись от блох.

Уже крепко спал, прижавшись к отцу, Павлик, захрапел объятый здоровым сном Аверка, лишь Александр Николаевич лежал на спине и смотрел вверх. Сквозь дырявую крышу виднелось темносинее небо с мерцающими звёздами. Фосфорическое сияние их казалось далёким и загадочным, но разум человека приподнял завесу над тайнами вселенной, и всё стало объяснимым, понятным, подчинённым общему движению в мироздании.

Радищев спрашивал себя, какими законами управляется человеческая душа, что она ищет и как понимать её движение?

«Широта знаний цивилизованных народов оторвала миллионы людей от первобытного счастья, от счастья быть близким к природе, от простой и спокойной жизни», — говорил ему один голос, а другой возражал. Этот второй голос был сильнее первого и доказывал:

«Положительные стороны насильственного перехода от одного состояния к другому, хотя бы к лучшему, ощущаются в хорошую сторону иногда только спустя века».

— Да, спустя только века, — отметил Радищев и продолжал вслушиваться в спор этих внутренних голосов.

«Часто иго, наложенное изменением состояния тяготеет ещё и на отдалённые поколения, которые уже вкушают плоды тех изменений. Настолько нетронутый естественный человек, сохраняется в человеке общества…»

Александр Николаевич иронически улыбнулся. Мысли эти казались ему забавными, смешными, а самое главное — чужими. Да, чужими. Ведь это взгляды Руссо! А первый голос соблазнительно твердил:

«Живя в обширных лесах Сибири, среди диких животных и отсталых народностей, которые часто отличаются от первых только членораздельной речью, значения которой они не умеют даже ценить, может быть и ты кончишь тем, что станешь счастливым человеком по Руссо и будешь ходить на четвереньках?»

Выслушав сначала один голос, потом другой, Радищев снисходительно ответил:

«Однако, господин Руссо, автор опасный для юношества, опасный тем, что является очень ловким наставником в смысле чувствительности».

Он сам, когда-то, в годы своей молодости вместе с лейпцигскими друзьями попал на удочку этой чувствительности ловкого наставника и его книгу «Общественный договор» принял за откровение, думал руководствоваться ею в своей жизни и деятельности. Руссо возбудил сочувствие, и его теория народоправства Радищеву казалась той истиной, какую искало его пылкое сердце молодого свободолюбца.

В зрелые годы Александр Николаевич разобрался глубже в мыслях, проповедуемых Руссо в «Общественном договоре» и заявил во всеуслышание перед друзьями, что Монтескье и Руссо с умствованием своим много вреда наделали.

«Ловкий наставник в смысле чувствительности», — вернулся Радищев к своей только что занимавшей его мысли. А логика, какая убедительная, на первый взгляд, логика умного мыслителя. Автор захватывает всё внимание читателя с самого начала и с увлечением ведёт, ведёт его в глубь своих рассуждений, пока, наконец, не убеждает в своих взглядах и не заставляет других поверить ему.