Пустыня - Василина Орлова

Кажется, в организме что-то разладилось. Что ж, когда-то и я стану одинокой стареющей женщиной, и почему бы не сейчас, пятью годами раньше или позже — всё одно. Я знавала девушку, которая говорила о себе почти в прошлом времени, а она была младше меня, да и было то добрых четыре года назад, так почему бы не сейчас обнаружить первые морщины на лице? Кого другого, но не меня обманет чистота моей кожи: щёки увянут, как всё остальное.

Пошла горлом мокрота — последствия застарелого бронхита, да и следить перестала, чтобы вдыхаемый воздух был теплым, и вот пожалуйста. Глухой надсадный кашель. Это ты заразил меня своим обыкновением болеть. Плохо, когда болеет женщина — неприятно и глупо, наводит на мысли о брожении тёмных соков и напоминает настырно о грубой материальности наших тел. Но когда болеет мужчина, просто тошнотворно. А ты любил болеть — и попробуй утверждать, что не так! В доме вечно гнездились на холодильнике, или на полке над раковиной, или в углу кухонного стола аптечные склянки и пузырьки, пластиковые коробочки со всякими витаминными комплексами, картонки со сборами, травами, отварами и отравами — право, можно было подумать, тебе не двадцать шесть, а шестьдесят два! Ты всё время покупал грелки и компрессы, пластыри и таблетки, уж и не знаю, откуда в тебе. Мама твоя вроде не такая, у неё и аспирина не случилось, когда ты привез меня к ней в Подольск с высокой температурой.

Насколько ты был заботлив и мнителен в отношении собственного здоровья, настолько же небрежен и слеп в отношении моего. Как-то ты оставил меня в состоянии, близком к обмороку, на компьютерном рынке, потому что тебе хотелось во что бы то ни стало купить компьютер именно в тот день, а денег недоставало: ты поехал за ними домой, словно не слыша, что я жаловалась на слабость, темнеет в глазах. Больше было беспокойства у того парня со стенда: ему мало улыбалось возиться тут с потерявшей сознание чужой девицей, но ты сказал: «Да чего ты, я скоро буду», — и уехал.

Но прости: кажется, я унижаюсь до упреков. Последнее свидетельство, что я всё-таки любила тебя. Пожалуй, неоспоримее всех прочих.

Когда расстались с мужем, мне не перестали делать комплиментов. Голубой небесный свод померк, но не потому, что меня бросили, а вследствие того, что наступил ноябрь. Чётко отдавала себе отчет. Москва стала напоминать фантастический мир из средневекового романа-триллера. Краски на палитре располагались в скудном диапазоне от умбры к болотно-зеленому и от бурого к рыжеватой желтизне. Никаких тебе синих, красных или чистых желтых. Забудьте. Я бродила в такой вот тусклой Москве, хмурая и угрюмая, как в своём законном царстве, и перемены вокруг были под стать тем, что происходили в душе. Я даже ловила себя на ощущении, что всем вокруг не уютно в таком мире, а мне он был впору, в самый раз.

И от всесилия хотелось хохотать, а сотрудницы на работе не понимали. Подталкивали, чтоб я слегка поплакалась в жилетку, повспоминала, похныкала, благосклонно воспринимали бледность и всё пытались взять такую ноту, с которой могла бы начаться утомительно монотонная барабанная дробь слёз или размеренная элегия нытья, скулежа, бабского подвыванья. Они искренне хотели быть полезными. Я понимала, что нельзя их резко отвергать, всё-таки за появление здесь каждый день платят деньги. Прикидывалась печальной, иногда входила в роль и была зеленее обычного, а особенно надевая фиолетовую рубашку — есть такая, строгая, словно для работника ФСБ, обыкновенная, вместе с тем свой изыск, видимо, в силу простоты покроя.

Социальный статус был неясен как всегда или даже как никогда, я проходила по многим разрядам: офисных клерков и деловых девиц, безмужних жен, молодых легкомысленных девушек, выскакивающих за первого встречного и расстающихся с ним через год, ранних разведёнок, несостоявшихся абитуриенток (как раз тогда ходила на курсы художественного факультета), творческих маргинальных личностей и т. п.

Приходила домой, надевала джинсы и старую майку, попадала в захламленное и всё же уютное обиталище — маленькую комнатёнку, в которой толпились чемоданы с рукописями и дневниками, за каких-то четверть века этих сундуков накопилось у меня штуки четыре. Здесь также жила старая немецкая пишущая машинка Ideal, старый тоже немецкий и ещё, по-видимому, трофейный аккордеон в фигурном футляре, подобранный полгода назад на помойке у дома в Отрадном, где снимали квартирку, древняя швейная машинка советского производства с инструкцией. А, ну прибавить два шкапчика, тоже подобранных на помойке, только в тот раз — у съёмной квартиры на Войковской. Кухонные годов пятидесятых незатейливые шкафы, знававшие тараканов, в них хранятся мои главные богатства: итальянская и немецкая тонированная и акварельная бумага, польские простые карандаши, кисти, пять или шесть коробок с акварелью, в том числе Дедовской, все краски в каждом наборе имеют свой оттенок, и в этих шкафах мой реквизит: понравившиеся когда-то пустые бутылки, которые хорошо использовать для натюрморта, связки ключей, которые ни к чему не подходят, много там всякого хлама, всё я питаю надежды когда-нибудь нарисовать, запечатлеть, застыть.

Само собой, полка книг. В основном учебники по скучнейшему из предметов — философии, что представляется профанам интереснейшей из наук; над методическими разработками я любила корпеть, готовясь к очередному экзамену. А ещё две таблички, одна металлическая, с остановки трамвая, другая привезена аж из Глазова, лежала там у вокзала, с текстом, который я никак не могу запомнить, хотя вижу её по многу раз на дню.

«Товарищи пассажиры! — гласит табличка. — По вопросам пользования автоматическими камерами хранения и телефонной связью обращайтесь в справочное бюро вокзала». Сейчас просто списываю объявление дословно, стоит отвернуться, и я уже не в силах вспомнить ни единого слова: ускользает от запоминания, как сновидение.

Приходя в своё странноватое лежбище, всё время спотыкаюсь на пороге: только что представляла собой благополучную и уверенную работницу агентства недвижимости, и вдруг должна совершить моментальное перерождение не то в человека, застрявшего в студенческой жизни, не то в начинающего антиквара, не то в представителя творческой голоштанной братии — трудно сказать, в кого.

Тут же этот гроб, огромный и дико ревущий, как механическая заводная белуга, и такой же большой — компьютер.

Дмитрию так и не удалось тогда на рынке купить новый: вернулся с деньгами, а я уже была совсем, держалась из последних сил и чувствовала себя так, словно в одиночку приняла сражение с армией озлобленных демонов. (Обыкновенная паническая атака, потом научилась справляться).

Кто знает, почему заводится моль. Ни с того ни с сего начинают летать по комнате мелкие белые мотыльки. Хорошо, что нет червячка, жрущего рукописи — или просто мне он пока не встречался.

Я была близка к тому, чтобы возненавидеть себя. Снова и снова унижали, втаптывали в грязь, пренебрегали, я всё терпела. Правда, срывалась, первое время — чаще, потом привыкла или научилась лучше владеть собой, но срывы бывали. И только никогда они не приносили желанного успокоения — напротив, после них я чувствовала себя вдвойне несчастной: испытывала чувство вины и стыд за себя.

В последнее время так часто ссорились, что и мириться перестали — кто-нибудь просто заговаривал как ни в чем не бывало, и оба делали вид. Понятно какой. Не могу подобрать слов. И так понятно.

Вот и в тот день позвонил на работу, голосом слабым, прерывающимся, прожурчал:

— Еду к маме в Подольск. Болен.

— Зачем в Подольск? Болен, так лежи…

— Куда же ещё. — он так и не дослушал. — Если хочешь, можешь поехать со мной.

— С тобой?

Я планировала на выходных почитать что-то, просто отдохнуть, постирать, вымыть пол. И сказала:

— Поехали…

— Встречаемся в 17:30 на Новокузнецкой.

— Так рано? Ты же знаешь, мне трудно уйти с работы…

У нас в конторе царил полный свободный график. Все сотрудники информационного отдела признавались вольными птицами и гордыми художниками, творящими по велению сердца, когда бог на душу положит. На практике означало, приходить должны к половине одиннадцатого, а уходить — тоже в половину одиннадцатого. Я пробовала приходить и раньше, чтобы раньше «линять» — такая политика вызвала непонимание у коллег.

— Ну что же, я в 17:10 заканчиваю урок.

— Может, хоть на Тверской встретимся?

— Нет, туда мне ехать не удобно.

— Ладно, постараюсь как-нибудь изловчиться.

Я приехала на Новокузнецкую на двадцать минут раньше. Дмитрий опоздал на пятнадцать минут.

— Извини, — сказал он.

— У меня для тебя подарок!

Я вынула из кармана пакетик с крохотным пластиковым медвежонком. В лапах медвежонок держал букет пластиковых цветов. Я выбрала медведя, потому что он был симпатичным и очень дешёвым: всего тридцать рублей. Не то что я прижимиста — увы, скорее нет — но моему бережливому мужу нравятся только дешёвые подарки. Он экономит семейный бюджет. Наши деньги. Которые я зарабатываю. Те, которые зарабатывает он сам, он тоже экономит. Приобретает на них видеокассеты. И никогда — подарки мне.