Доминион - Кристофер Джон Сэнсом

– Знаю, но…

Ганс наклонился к нему и спросил у брата:

– К чему ты стремишься?

– Убраться подальше от английских дождей.

– И что ты намерен делать дальше?

Гюнтер смущенно поежился. Перед ним был новый Ганс, жаливший его вопросами. Впрочем, Ганс всегда больше рассуждал о разных материях, чем он.

– Не знаю, – ответил Гюнтер. – Там, вдали от Германии, я решил, что вся эта академическая возня – не мое. Я подумывал бросить ее; может, даже поступить наконец в полицию. Это настоящая работа, честная.

– Пойдем со мной сегодня вечером, – произнес Ганс негромко. – Я покажу тебе кое-что настоящее и честное.

Они поехали в лес, фары их велосипедов пронизывали темноту. Гюнтер устал, голова шла кругом от смешанных впечатлений последних дней: отъезд из Англии, долгое путешествие на поезде в Берлин, нищие и демонстранты, Ганс в форме. Мотыльки плясали в тонких, как карандаши, пучках света. Появились другие велосипедисты в коричневых рубашках. Многие из них были подростками, носившими черные шорты; они радостно здоровались с Гансом.

Они добрались до лесной тропы, что вела к небольшому озеру, одному из многих в Восточной Пруссии. По воскресеньям сюда ходили в походы целыми семьями. Ганс и Гюнтер в детстве тоже бывали здесь с родителями. Взрослые коричневорубашечники, здоровенные детины, расположились на опушке леса, где начиналась тропа; керосиновые фонари стояли на земле рядом с аккуратно составленными велосипедами. Ганс подошел к ним, выбросил руку и крикнул: «Хайль Гитлер!» Гюнтер впервые услышал нацистское приветствие. Один из верзил в коричневой рубашке упер ладонь в грудь Гюнтера.

– Ты кто такой? – с угрозой спросил он. – Где твоя форма? У тебя вид как у долбаного бродяги.

Гюнтеру стало обидно, что детина не разглядел в них близнецов.

– Это мой брат, – сказал Ганс. – Только что вернулся из Англии.

Человек посветил Гюнтеру фонариком в лицо.

– Ладно, Гот. Но ты за него отвечаешь.

Гюнтер и Ганс пристроились к веренице мужчин и подростков, двигавшихся по тропе, возбужденно переговариваясь и освещая дорогу фарами велосипедов. Они добрались до озера. На берегу горели большие факелы на подставках; приставленный к каждому мальчишка следил, чтобы пламя не вышло из-под присмотра в сухом лесу. Всего там собралось человек двести.

– Пойду построю своих ребят, – сказал Ганс. – Будет выступать человек из Берлина. Просто стой в сторонке и слушай. Не садись, – добавил он. – Это воспримут как неуважение.

Гюнтер наблюдал, как Ганс сноровисто строит две дюжины мальчишек в ровные шеренги. Строй замер навытяжку на берегу. Дали команду, и установилась полная тишина. Слышалось потрескивание пламени. Сцена была прекрасной и драматической: свет факелов, мужчины в форме, замершие в безмолвии у неподвижного, залитого луной озера, лес на заднем плане. Гюнтер ощутил волну возбуждения. Затем из-под сени деревьев выступили четверо коричневорубашечников, а с ними – высокий, худощавый молодой человек в черном мундире. То был блондин с необычайно длинным лицом, аскетического вида, с гордым носом-клювом и широким, полным ртом, говорившим о силе и огромной твердости. Гость встал рядом с факелом, спиной к лесу, лицом к собранию. Его представили как нацистского камрада Гейдриха из Берлина, недавно назначенного личным охранником фюрера.

Гейдрих начал говорить голосом уверенным и проникновенным.

– Шестнадцать лет назад, – начал он, – в четырнадцатом году, среди лесов, неподалеку отсюда, Германия дала и выиграла великую битву. Россия вторглась на нашу землю, хотела завоевать и уничтожить нас. Но в сражении при Танненберге мы обратили захватчиков вспять. Мы разбили их армию. Немногие уцелевшие русские бежали. Германия потеряла двадцать тысяч солдат, храбрых парней, кости многих из них лежат в этих лесах, в немецкой земле, которую они защищали. Вот как должны поступать храбрые немцы! А до чего докатились мы с вами, камрады?

Гейдрих повел речь о капитуляции немецких социалистов в конце Великой войны, о разрушении союзниками германской экономики, о Депрессии, о трусливых буржуазных партиях и нарастающей марксистской угрозе. На руинах, по его словам, следовало построить новую Германию. Он принял военную стойку, заложив руки за спину, голос его зазвучал более напористо:

– Мы обязаны победить, ибо величие – это судьба Германии: таков урок истории, очевидный для всякого, кто способен понимать. Это наследие, завещанное нам первыми обитателями этих лесов, героическими тевтонскими рыцарями.

«Я провел пять лет, изучая английскую историю, – подумал вдруг Гюнтер. – А как же моя история, история Германии? Не растратил ли я попусту свое время?»

Гейдрих воздел тонкую руку, указывая на построенные перед ним шеренги:

– Но если мы хотим исполнить возложенную на нас миссию, мы должны быть бдительными, помнить о врагах внутри и вовне рейха! Потребуются годы, чтобы сокрушить их, но мы это сделаем. Французы, социалисты, католики с их хозяевами в Риме, коммунисты с их хозяевами в России. И повелители всех их, направляющая длань, враги, здесь и повсюду. Евреи.

Гюнтер много лет не вспоминал про старого еврея, которого видел в переулке. А теперь вспомнил.

Гейдрих умолк. Гюнтер обернулся на Ганса и увидел, что тот смотрит на него. Брат кивнул и улыбнулся. По сигналу коричневорубашечники начали петь, чистые юные голоса зазвенели над озером:

Знамена ввысь! В шеренгах, плотно слитых, СА идут, спокойны и тверды[11].

Слушая, Гюнтер думал: «Теперь я снова могу гордиться тем, что я немец».

Он проснулся и крякнул. Сидя в задумчивости, он не заметил, как задремал. Гюнтер посмотрел на часы – до прихода англичанина оставалось полчаса. Хотелось есть. Он прошел на кухню, сел за маленький стол и подкрепился колбасой и хлебом. Потом вернулся в спальню, достал из чемодана чистую одежду и посмотрел в зеркало на свое оплывшее лицо и выпирающий живот. Он запустил себя с тех пор, как распался его брак. Жена тоже была из семьи полицейского, но все равно не смогла привыкнуть к непостоянному режиму работы Гюнтера. Живя в Англии, она ненавидела ее. А по возвращении в Германию не пришла в восторг от новой работы мужа: выслеживать оставшихся евреев и членов организаций, которые укрывают их.

– Я знаю, что их надо переселить, – сказала она. – Но мне не нравится, что ты охотишься на людей, вынюхиваешь их, словно ищейка.

– Если ты признаешь, что их надо переселить на восток, то как, по-твоему, мы можем это сделать?

– Не знаю. Но я хочу, чтобы ты не говорил об этом при сыне.

Именно тогда Гюнтер понял, что жена не одобряет его. Будто ей было под силу понять, что он делает. Даже в первые годы службы в полиции, охотясь за заурядными ворами и убийцами, он