Новые приключения в Стране Литературных Героев - Станислав Рассадин

Первый. Я те задам таску-то по-солдатски!

Второй. Зубы грешника сокрушу!

Третий. Хосутарыне пошалуюсь!

Первый. Ишь, что надумал! Над служивым чудить! Кото­рый за престол-отечество жизни не жалел!

Второй. Духовное сословие поносить? До митрополита дойду!

Третий. Посор! Шкандаль! Истефательстфо нат шестный ушитель!

Как ни странно, но встреча с этой разъяренной компанией принесла Архипу Архиповичу облегчение.

Профессор. Ах, вот в чем дело? Слава богу! Значит, моя машина совершенно ни при чем: такую встряску не выдер­жать и самому исправному механизму.

Гена. Почему это, Архип Архипыч, вы решили, что ни при чем?

Профессор. А ты не понял? Может, вообще не сообра­зил, куда нас с тобой занесло? Протри глаза, Гена! Это же Фонвизин! «Недоросль»! (Лукаво.) Между прочим, та комедия, которая и побудила нас когда-то отправиться в самое первое путешествие по Стране Литературных Героев. Или ты забыл, как двойку за Фонвизина получил?

Да, все это было: и двойка и первое путешествие, чему, между прочим, есть доказательство, самое что ни на есть докумен­тальное. А именно – книга Ст. Рассадина и Б. Сарнова «В Стране Литературных Героев» («Искусство», 1979).

Гена. Ничего я не забыл. И прекрасно понял, куда мы попали. Это же Митрофанушкины учителя – вон Цыфиркин, вон Кутейкин, а этот, самый смешной, – Вральман.

Профессор. Верно. Но тогда скажи: разве тебя ничто не удивило в их поведении? Не показалось, что они как-то не так себя ведут?

Гена (снисходительно). Эх, Архип Архипыч! Я-то свою двойку еще когда исправил, а вы, я вижу, «Недоросля» давно не перечитывали. Ведут они себя, как и раньше вели. Всегда такими скандальными были. Ведь Цыфиркин же с Кутейкиным этого Вральмана на дух не переносят. Один раз даже отлупить хотели. Вот и сейчас опять грызутся.

Профессор. Опять, говоришь? А по-моему, на этот раз они даже про вражду свою забыли. Сейчас-то они на кого-то совсем другого обозлены, и весьма единодушно. Ты, Гена, вслу­шайся!

Совету его Гене последовать не трудно: гнев учителей вски­пает с новой силой.

Цыфиркин. Солдатскую лямку терпел, командиров слу­шался, а от сочинителя поношения терпеть не стану, хоть ты меня зарежь!

Кутейкин. Воистину так! И я не стерплю! За что со­творил он из меня притчу во языцех?

Вральман. Та! Та! Са што? Таку слафну немеску фамилью носит, Фон-Висин просыфается, а маю петну калоушку апасорил!

Гена (не веря своим ушам). Архип Архипыч! Мне что, послышалось, что ли? Это они на самого автора нападают?! На Фонвизина?!

Профессор. Ну да! А ты говоришь: ведут себя, как обычно... Нет, брат! Я еще удивляюсь, что моя машина от такой передряги вообще не взорвалась.

Гена. Да чего им от него надо-то?

Профессор. Я думаю, они тебе сейчас все сами изло­жат. Кутейкин, вижу, даже какую-то бумагу приготовил. Не жа­лобу ли?

Кутейкин (сладким голосом). Изволили угадать, ваше высокородие! На господина Фонвизина челом бьем.

Гена. И в чем же вы его обвиняете?

Кутейкин. В поношении человеков.

Гена. Каких человеков?

Кутейкин. Нас, многогрешных. Да хоть бы меня взять: одна кручина у меня. Четвертый год мучу свой живот в сем дому господ Простаковых: ни доброго слова, ни полушки денег...

Цыфиркин (подсказывает басом). Ни провианту...

Кутейкин. Истинно молвил, Пафнутьич Цыфиркин, ни трапезы. Ученичок таков, что по сей час, кроме задов, новой строки не разберет, – так мало того господину Фонви­зину, что на муку нас мученическую обрек. Он еще и обсме­ять норовит. Я, ваше высокородие, из ученых, семинарии здешней епархии, а он ни чина, ни звания не пощадил: и не­учем-то я у него выхожу, и дураком, и сквалыгою, прости, господи, меня грешного. Хоть бы одно доброе словечко ска­зал!

Гена. Стойте, стойте! Так за что же про вас добрые сло­вечки говорить? Вы же такой и есть: и неуч и сквалыга. Скажете, нет?

Кутейкин (елейно). О, господи вседержитель, али и это поношение стерпеть велишь?.. Да кто же меня, ваше высокоро­дие, и сделал-то таковым, как не сам господин Фонвизин? Все мы у него, у сочинителя нашего, в руках, аки в руце божией. Каким пожелает, таким и сотворит. Овладела его душа злобою окаянскою, и создал он нас себе и миру на посмеяние. Так как же нам не возроптать на него?

Гена. Ну, что вы ропщете – это понятно: вас-то Фонви­зин вон каким изобразил!.. Но что вот он... простите, я вашего имени не знаю, оно ведь в комедии не указано...

Цыфиркин (браво). Извольте, ваше благородие, просто Пафнутьичем именовать. Мы привыкшие!

Гена. Уж вы-то, Пафнутьич, не можете говорить, будто Фонвизин про вас ничего хорошего не сказал. Так зачем же вы против него с ними спелись?

Цыфиркин. Поём давно, ваше благородие, вот и спе­лись. Почитай, двести лет с лишком в одной команде маршируем. А у нас, у солдат, завсегда правило было: сам погибай, а това­рища выручай!

Гена. Да разве они вам товарищи?

Цыфиркин. Ежели по несчастью смотреть, то так оно и выходит, ваше благородие. Одно у нас горе. И виновник один. Ведь и меня господин Фонвизин заставил этого дуролома арихметике обучать, не схотел сыскать ученика потолковее. А окромя того... Кхм... (Запинается в смущении.)

Гена. Что – кроме того? Чего ж вы замолчали?

Цыфиркин. Да уж скажу. Турку не боялся, и тут не струшу. Может, ваше благородие, обуял меня грех гордыни, но сам суди. Конечное дело, Сидорычу Кутейкину от нашего сочинителя-командера крепче выпало, однако ж скажи как на духу: от такого-то, каким меня в комедию вставили, много ли проку как от учителя? Ну, будь даже Митрофан попонятливее, что он от меня переймет? Ась?

Гена. Вообще-то да...

Цыфиркин. То-то и оно. Ну, что бы господину-то Фон­визину старого солдата уважить? Поученее меня вывести – али рука бы не повернулась? А мне бы оно и лестно... (Тяже­ло вздыхает.) Нет, ваше благородие, вот и выходит, что прав Сидорыч: поношение человеков!

Вральман. Oh, ja, ja. Та! Сафершенно так! Сакласен! Фа фсем сакласен!

Гена. Ну вот, и этот прорезался... А уж вам-то на что жаловаться? Вы-то как сыр в масле катались. Это ж надо: кучер учителем устроился! Обманщик!

Вральман (рассудительно). Пакати, тфае плакаротие, сачем так кафаришь? Фа-перфых, што пыло телать? Три месеса ф Маскфе шатался пез мест, кутшер нихте не ната. Пришло мне липо с голот мереть, липо ушитель...

Гена. Знаем, читали! А во-вторых – что?

Вральман. Карашо, тфае плакаротие! Ситарыч Кутейкин ферно кафарил: герр Фон-Висин тля нас, как пох, как дер готт. Састатель! Тфарец! А как он меня сатфарил? Как насфал? Фральман! Фуй! Што ест Фральман? Фрушка, фрун! То не ест шестна фамилья, а пасорна клишка. Дас ист шендлихь шпитц-наме!

Гена. Что, что? Вы понятней говорите! А то у меня и от акцента от вашего голова разболелась!

Вральман (кротко). Фот фитишь, тфае плакаротие, у тепя са тфе минуты калоушка распалелась, а я уше тфе сотни лет так кафарю. Карашо это?

Гена почему-то не отвечает.

Карашо, скаши?

Но ответа опять нет.

Тфае плакаротие! Никак ты пачифать исфолишь?.. Сафсем мой ушеник Митрофанушка са уроком!

Профессор. В самом деле, Гена, что с тобой? Что ты замолчал?

Гена (словно возвращаясь откуда-то – так глубоко он за­думался). А знаете, Архип Архипыч, в этом что-то есть! В чем-то они все правы!

Кутейкин. Слава тебе, господи вседержитель! Нашелся заступник! Слышь, Пафнутьич, не одни мы теперь на сем свете!

Цыфиркин. Осмелюсь поблагодарить ваше благородие! (Прослезясь.) Я государыне служил двадцать с лишком лет, а та­кой ласки не видывал!

Вральман. Плакатетель! Патюшка! Та я пы са тфаи топрые слафа фею шиснь тепе кутшером слушил!

От радости они поднимают такой галдеж, в котором уже не разберешь ни одного слова и в который ни слова не вставишь. Поэтому Архип Архипович сперва пытается их урезонить, а потом, махнув рукой на эту затею, просто выключает свою ма­шину и восстанавливает тишину.

Профессор. Да. Гена, признаюсь: удивил ты меня! Вральмана пожалел! За Кутейкина заступился! Хорош!