Заморский выходец - Николай Алексеев

— Милый! Любимый! — услышал он страстный шепот.

Он забыл все — забыл, где он, забыл Таню, непобедимая страсть охватила его. Он сжал боярыню в своих объятиях. Теперь он уже не слышал ее страстного лепета.

Головная боль у Тани утихла. Еще лихорадилось, но уже у боярышни отпала охота лежать. Ее тянуло к Марку. Она поднялась с постели, закуталась в плат и спустилась из терема. Когда она приближалась к светлице, из-за дверей доносился голос ее мачехи, поразивший боярышню своей интонацией.

«Словно хмельна она», — подумала Татьяна Васильевна и отворила дверь.

Отворила и остановилась на пороге, как прикованная, пораженная, похолоделая от ужаса. Она увидела сидевших на скамье Марка и Василису Фоминишну в объятиях друг друга.

У боярыни был торжествующий вид, и она смотрела на падчерицу с насмешливой улыбкой. Кречет-Буйтуров повернулся к дверям и увидел невесту. Лицо его приняло пристыженное выражение. Он понурился и схватился руками за голову.

Вдруг он вырвался из объятий боярыни, подбежал к Тане, упал перед нею на колени.

— Прости!.. — забормотал он. — Не знаю — бес, чары попутали… Не бывать счастью!.. Ох!

Это «ох» прозвучало отчаянным стоном.

Потом он бросился к выходу.

— Стой! Марк! Родной, куда! — остановила его Василиса Фоминишна.

Лицо молодого окольничего злобно исказилось.

— Прочь! Разлучница проклятая! Убью! — прохрипел он и, оттолкнув от себя боярыню, выбежал в сени.

— Нет, Марк… Этого не может быть… Ты мой, мой! — бежала за ним и кричала красавица.

Но он ее не слушал, спустился с крыльца, перебежал двор и скрылся за воротами.

— Марк! Марк! — несся вслед за ним отчаянный призыв Доброй.

Она хотела было спуститься с крыльца, но вместо этого прислонилась к стене и заломила руки.

— Ушел! Ушел! — прошептала она.

Этот шепот способен был оледенить душу.

Вдруг она разразилась неистовым хохотом.

— Мой! мой! Ха-ха-ха! Никто не отнимет! Ха-ха!

Этот смех был ужаснее слез. И долго звучал он по опустелому дому, а когда он затих, вместо боярыни Доброй стояла в сенях у крыльца другая женщина, мало ее напоминавшая, с бледным лицом, с растрепанными, выбившимися из-под кики волосами, в которых блестела седина, с дико блуждающими глазами. В это же время наверху, в светлице, тихо плакала Таня. Она сознавала, что жизнь ее разбита. Ее сердце было переполнено горем; надеждам не было места. Жить — казалось ей — значило мучиться. Недаром же она, упав перед иконой, жарко молилась:

— Пошли, Господи, мне смерть поскорей!

IX

За море

Борис Федорович Годунов был немало изумлен, когда ему однажды ранним утром доложили о приходе окольничего Марка Даниловича. Он велел его немедля звать.

— Здоров, а что?

— Да уж больно ты что-то с лица спал и побелел.

— Не от нездоровья это… — с тяжелым вздохом промолвил Марк Данилович, а потом добавил: — я к тебе с просьбой, Борис Федорович.

— С какою?

— Дозволь уехать. Опять за море.

— Да что это ты вздумал! А как же свадьба?

— Свадьбе не бывать! — печально ответил Марк.

Годунов даже привскочил от удивления.

— Да что ты говоришь? Как не бывать?

— Так, не бывать.

— Разлюбил невесту, что ль?

— Пуще прежнего люблю.

— Кажись, ты меня морочить хочешь. Сам горевал прежде, что сватовства не приняли, а теперь на!

— Изменилось все ныне.

— Да что случилось?

— Борис Федорович! Будь отцом родным! Не спрашивай, не терзай сердца моего! Одно скажу, нельзя мне теперь жениться на Татьяне Васильевне — совесть зазрит. Ах, кабы ты знал, Борис Федорович, что на душе у меня делается! И не знаю, что со мной такое сделалось — чары какие-то обуяли!.. Теперь жениться мне на Тане — свершить грех великий.

— Ничего понять не могу! — пожав плечами, сказал Годунов.

— Прикажешь все сказать, я должен буду сказать все, но только лучше не приказывай.

— Бог с тобой! Не хочешь говорить — не неволю. Так уехать хочешь за море? Надолго?

— Не знаю… Может, и навсегда.

— Ну уж это не дело! Как ла свою родину не вернуться? Жаль, жаль, что уезжаешь! Остался бы!

— Нет, Борис Федорович, не могу — останусь здесь, изведусь.

— Эх, Марк Данилович! Чудной ты человек! Бог с тобой, поезжай, коли такая охота!

— Спасибо, Борис Федорович.

— Зайдешь еще проститься?

— Я ведь живо махну. Лучше уж сегодня и распрощаемся.

Когда Годунов прощался с Марком, на глазах приятеля блестели слезы.

— Эх, Марк Данилович, не того, признаться, я ожидал от тебя! — промолвил он.

— Что делать! Не я виноват, судьба всему виной, — ответил молодой окольничий.

От правителя Кречет-Буйтуров зашел к Топорку.

Тихон Степанович, по-прежнему веселый и добродушный, радушно встретил его. Разговор между ним и Марком несколько напомнил недавнюю беседу Кречет-Буйтурова с правителем. Подобно Годунову, Топорок очень удивился отъезду Марка Даниловича, пустился расспрашивать, почему приятель раздумал жениться. Отвечал ему Кречет-Буйтуров почти так же, как и Борису Федоровичу. Когда расспросы кончились, он сказал:

— Хочу я тебя попросить кое о чем.

— Рад сделать, коли смогу.

— Жаль вотчину оставить без хозяйского глаза. Там я завел и то, и другое, все это без меня порушится. Просить хочу, не присмотришь ли за вотчинкой? Владей ею, как своей… Коли не вернусь через десяток лет, бери ее совсем себе.

— Ой, как же это так!

— Да что ж? Не вернулся я, стало быть, вотчина мне не надобна. А на тебя я положиться могу, что ты заведенных порядков не нарушишь.

— Ну, вестимо! Как ты завел, так все и оставлю.

— Вот этого-то мне больше всего и охота. Возьмешься — спасибо тебе скажу большое.

— Мне тебе надо спасибо сказать — этакий доходище ты мне в руки даешь!

Таким образом приятели сговорились.

Через четверть часа после разговора с Топорком Марк Данилович стучался в одну из келий Чудова монастыря. Когда дверь отворилась, его встретил сильно поседелый старик-монах с худощавым, спокойным лицом.

— А, Марк! Навестить пришел? Спасибо! — промолвил старик.

— Проститься пришел, дядюшка, — ответил тот.

Старик этот был не кто иной, как боярин Степан Степанович Кречет-Буйтуров, превратившийся в инока Савватия, забывший былые, прежде им столь любимые, мирские удовольствия и заботы и нашедший в тихой обители покой для сроей потрясенной горем души.

Александра Андреевича Турбинина, который жил в материнском доме, со времени погибели Кати, настоящим затворником. Оставаясь в миру, он жил монахом; горе превратило цветущего юношу в старца. Целью жизни и утехой его было добро во всех видах. Его имя на много верст в окружности произносилось с благоговением. После тяжких бед и Степан Степанович и Александр Андреевич нашли свое счастье, нашли не там, где искали.

Найдет ли его Марк Данилович?

Он отправлялся на его поиски.

Был серенький день, когда Кречет-Буйтуров, в сопровождении Топорка и толпы крестьян, выезжал из своей усадьбы, отправляясь в далекий путь. Он выезжал с тяжелым чувством и грустно поглядывал вокруг себя: придется ли еще раз все это увидеть?

Многие из крестьян, провожавших его, плакали; Тихон Степанович был взволнован; у самого Марка Даниловича блестели на глазах слезы.

Проводив боярина верст на пять от усадьбы, провожавшие распрощались р ним. Кречет-Буйтуров, теперь уже надолго, остался один. Потянулось долгое, утомительйое путешествие, полное всякого рода опасностей. Прошло немало времени до той поры, когда Марку Даниловичу пришлось сменить коня на корабль. Только спустя почти год после того, как он покинул Русь, Марк с корабельной палубы мог различить в синей дали очертания Венеции.

X

Два шепота

Знойный день. В воздухе тишь такая, что занавеси на окнах терема не шелохнутся. Чья-то рука приподняла одну из них, и в окне показалось миловидное, румяное личико с плутоватыми, темными глазками. Солнце бьет в глаза, белая ручка заслонила их от солнца.

Что видно из окна терема? Широкая полоса полей темно-зеленых, где сплошь закрыла их травяная поросль, светлых, переливчатых, где струится начинающая колоситься озимая рожь, полоса полей — бледно-розоватых, где цветет гречиха, за ними, в синеватой дали, лес стоит темной стеной. Серая при солнце узкая дорога выбегает из него и змеей вьется по полям до самой усадьбы боярина Луки Филипповича Стрешнева и дальше до деревни, виднеющейся на холме.

Столб пыли взвивается на дороге — скачет всадник. Почему вдруг вспыхнуло лицо смотревшей из окна жены Луки Филипповича, боярыни Анны Григорьевны? Почему она чуть слышно шепчет:

— Родной мой! Соколик!

А Тихон Степанович — этот всадник был он — похлестывает коня и сам глаз не спускает с терема. У него зоркие очи — он видит Анну Григорьевну. Конь чуть не пластом стелется по земле, а боярину тихим кажется его бег, и, что цепом, молотит он нагайкой по бокам коня. Близко уж… Сорвал Тихон Степанович со своей головы шапку и машет ею и говорит что-то про себя. А что? Быть бы беде, если б услышал его боярин Стрешнев!