Белка - Анатолий Ким

Они ничего не могут сделать с моими картинами, оставленными в пространствах, недоступных для них. Я выполнил свое предназначенье, и у меня нет никаких счетов к этому миру, полному хищников, от которого я теперь независим.

И я скажу тебе, что ни один из тех, кого ты знала, не заслужил проклятия и осуждения, потому что в том человеческом сообществе, в котором он обретался, ни один, почти ни один не избег того, чтобы в нем не было скрыто какого-нибудь тайного уродства, звериного хвостика, собачьих когтей или петушиного гребешка на голове.

Твое осуждение человека напрасно и неправомерно, Лилиана, потому что он произрастает из зверя, иначе, наверное, было невозможно. Ты ранена и не можешь выносить других людей только потому, что натыкаешься на них своей раной и тебе больно, Лилиана.

Я останусь возле тебя до тех пор, пока ты будешь еще любить меня; лишь время от времени, когда ты глубоко уснешь или забудешь обо мне, я позволю себе уходить в прошлые времена и навещать царство памяти, в том же уголочке земли, на котором будет находиться дом, комната, наше с тобою убежище, и наблюдать за случайными прохожими, которые проследуют мимо, и слушать чириканье воробьев времен царя Гороха, и сидеть под деревьями, которые когда-то в старину росли на том месте, где будут стоять наши кровати и стулья.

Я люблю осень, самое ее начало: сентябрь, когда усталую траву начинают устилать палые листья, и туманное небо по утрам опускается на дальние леса, делая их зыбкими, как память детства. Я буду наслаждаться бесконечным созерцанием преображения осени, тихим усыпанием деревьев и трав, полетом золотой березовой листвы по насыщенному прозрачной дымкой прощания воздуху сентября. Я не устану от волнения и пронзительной грусти осенних дней, ранних утр, и неслышных закатов, и ночных шорохов палой листвы, и поднебесного высокого крика улетающих на юг журавлей. А когда я снова вернусь к тебе и увижу, как совершаешь ты свой нелегкий путь к будущему, вытрясаешь половики, рубишь капусту и, стоя перед зеркалом, ищешь и выдергиваешь в голове седые волоски, то я, Лилиана, подойду к тебе и взгляну в твои глаза с чувством, великой благодарности за то, что ты существуешь на свете, молча несешь на плечах бремя жизни, сражаешься с чудовищами и побеждаешь их и отважно делаешь следующий шаг в грядущее, И моя благодарность, восхищение мое есть любовь моя к тебе, Лилиана.

Ты выйдешь замуж, потом овдовеешь, состаришься и, оставив свое учительство, выйдешь на пенсию, купишь себе дом на окраине одной деревни в озерном краю, разведешь огород, будешь ходить за грибами, приобретешь у деревенского столяра рубанок, научишься строгать доску, и на этой чистой белой доске я каждый день буду писать тебе то, что увижу в своих путешествиях в прошлое. Прочитав написанное, ты снова добела выстругаешь деревянную скрижаль и дашь мне в руку заточенный карандаш. Так будет продолжаться до того дня, когда ты увидишь в лесу на поляне большой белый гриб, обрадуешься, пойдешь его срывать, но, не дойдя до гриба, остановишься и удивленно посмотришь на розовое утреннее солнце, которое почему-то вдруг сделает плавный круг в небе, словно кто-то поведет карманным фонариком, светя тебе прямо в лицо. И после этого прекратится твое утомительное путешествие по жизни, гриб посреди поляны так и останется нетронутым, а мы с тобою вмиг сравняемся в возрасте — растает между нами та длинная череда дней и ночей, исчезнет дистанция времени, на которое ты ушла от меня к будущему. И, отныне сверстники, мы с тобою вместе пойдем воздушными тропами времени, предоставив другим карабкаться дальше по твердым земным путям.

Мы не увидим иных чудес, кроме тех простых явлений мира, как гуси, щиплющие траву, петухи, выгибающие шею в пронзительном отрывистом «кукареку»; гул далекого трактора начнет тихо и мерно сотрясать густой утренний воздух, замрут в безветрии шатры зеленых кущ терновника, и, свешиваясь через штакетный забор, будут глазеть на нас темно-багровые георгины, малиновые и розовые мальвы и ярко-желтые золотые шары. Пройдя деревенской улицей, мы встретим у колодца двух баб с ведрами и, неузнаннные, услышим от знакомых женщин, что умерла нынче Лилиана Борисовна, учителка, одинокая пенсионерка. Нашел ее в лесу пастух по прозвищу Петя-бгат — так он выговаривал слово «брат», картавый человек небольшого роста. Мужики взяли телегу и поехали за мертвой учителкой, и гроб, наверное, будет мастерить деревенский столяр Державин Кузьма Иванович.

Митя мне объяснил с помощью своих записей (на которых не было никаких знаков препинаний, кроме точек, — и я как педантичная учительница старательно расставила все запятые, тире и двоеточия, как будто это имеет какое-то значение), что, хотя он и будет находиться со мною, для всякого другого же останется невидим, и поэтому мне придется вести себя особенно осторожно: например, не обращаться к нему при людях. Задача была довольно сложной, ибо, живя среди людей, я не могла бы все же соблюдать осторожность настолько, чтобы ни разу не обнаружить своих бесед с Митей: он, находясь за пределами моего времени, мог спокойно разговаривать со мною, потому что, невидимый, был совсем рядом, иногда даже держал меня за руку, протянув ее сквозь прозрачную пелену веков.

Я подумала, что жить мне остается еще много, ох, невыносимо много лет, и не хочется все это время выглядеть тронутой бабой, бормочущей что-то себе под нос, при этом еще и встряхивая головою, как лошадь. Придется мне, может быть, выйти замуж, и рожать детей, и вести домашнее хозяйство — тащить по жизни тот же воз, что и все остальные женщины на свете… Словом, я вскоре вышла за одного хорошего человека, а Митю попросила, чтобы он попутешествовал по закоулкам каких-нибудь древних времен, а ко мне вернулся бы после, когда я совершу все, что задумано, и снова буду совсем одна и свободна. Митя со мною согласился — и вот уже замкнулся полный круг моей жизни, побыла я замужем, мы прожили с супругом много лет, был он строительным инженером, детей нам бог не дал, но у нас был достаток, своя дача, машина «Жигули», поездки на юг и в Карпаты, в Болгарию и Чехословакию. За это время умерла моя мама, а спустя полгода и отец умер, в последние годы совершенно примирившийся с мамой и вновь крепко привязавшийся к ней. Мой муж, Житинев Петр Максимович, был смирным человеком, облысевшим к тридцати пяти годам, худой, бледный, кашлял; виски у него были впалые, зубы лошадиные — но доброты необычайной. Мне всегда было жаль его, я никак не могла представить, как это он раньше жил без меня, — настолько казался слабым и беспомощным. Он погиб — зимою упал с третьего этажа новостройки. Схоронив его, я и решила исполнить давно задуманное. Я поехала по адресу, данному мне одной знакомой, и на берегу озера в чудесном лесном краю купила себе небольшой деревенский дом.

Здесь я могла без всяких помех беседовать со своим Митей, но за долгие годы замужества как-то успокоилось, подвяло во мне прежнее чувство к милому призраку, и я никак не могла снова его призвать к себе. Не появлялся он: может быть, увлекся своими путешествиями в далекие времена и, забыв обо мне, надолго застрял в гостях у любимого Вермеера. А возможно, я сама страшилась встречи с ним, понимая, что для него, неподвластного течению времени, все прошедшие годы равнозначны мгновению, а я за это время превратилась в старуху с седыми висками — и что бы я стала делать с семнадцатилетним мальчиком, каким навечно остался Митя? Ведь его тело, избавившись от власти времени, никаким изменениям больше не подвергалось, в то время как мое все быстрее устремлялось к неотвратимому рубежу… Словом, не могла я теперь понять, нужен ли мне по-прежнему Митя; или, пройдя длинную житейскую череду дней, мое чувство к нему переродилось в сны, которые я не в силах была вызвать по собственному желанию?

В купленном домике мне захотелось кое-что переоборудовать по своему вкусу, и я наняла деревенского столяра Державина Кузьму Ивановича. Это был одинокий человек, чуть старше меня, высокий ростом, с прямою осанкою, лицом благообразный, взглядом синих глаз невинный, как ребенок. Он пришел ко мне и первый раз даже не посмотрел в мою сторону. Белое бритое лицо его было строгим, речь свою он адресовал в пространство, а на мой вопрос, сколько он возьмет за работу, Кузьма Иванович даже не счел нужным ответить. На другое утро он заявился очень рано, часов в пять по летней заре, и, по-прежнему не обращая на меня внимания, стал устраивать во дворе рабочее место… Не зная, чем бы угодить мастеру, я стала предлагать ему чаю, на что он ответил, что уже позавтракал, встал в три часа и дома, в мастерской, успел кое-что поделать.

— Услуги, — говорил он, осторожно постукивая молоточком по клину рубанка, — всем нужны услуги. Тащат ведь, с самого утра тащат, Лилиана Борисовна, кто часы дедовские, можно сказать, музейный экспонат — Павел Буре и компания, кто ружьишко — приклад менять. А не то бабка принесет самопрялку: «Миленькой, поцини, надо связать доцке носки теплые, а прясть не на цем». Вот и выходит, что жизнь моя — это сплошные услуги, некогда бывает, Лилиана Борисовна, выходной день свободно провести или в лес сходить из любви к природе, грибочков поискать по заветным местам… А вам, — говорил он, доставая из ветхой хозяйственной сумки инструменты и раскладывая их на доске, — по всем правилам сделаю филенчатую дверь, да непременно с фигареями, потому как дверь есть фасад всему обозрению.