Любовь властелина - Альбер Коэн

Отважно и вдохновенно продолжая свою речь, она приступила к перечислению разнообразных аспектов ее мученической жизни.

Перечислив все преступления против женственности, уже упомянутые в ходе предыдущих сцен, она припомнила ошеломленному мужу, с точным указанием времени и даты, все другие прегрешения, которые, как оказалось, он совершил за время их брака. Неутомимая, возбужденная, вовсе не выглядящая измученной, она ходила взад-вперед в курточке в красный горошек, с голыми ногами, ходила взад-вперед и вещала — в священном опьянении, в упоении победой, тогда как ее муж, вконец растерянный и сбитый с толку ее мстительным красноречием, раскрыв рот следил за невероятным, но четко выстроенным дефиле своих невольных грехов.

Обвинительная речь была составлена великолепно. Как все блестящие ораторы, она совершенно искренне верила в то, что говорила. Ею двигало благородное возмущение, она вела борьбу за правое дело. В этом была ее сила, мощный боевой дух, и колкие разящие реплики позволяли ей легко раздавить противника. К тому же она была ловкой и искусной. Изобретательная, как опытный генеральный прокурор, она умела подать факты в смутной игре света и тени, исключив то, что свидетельствовало бы не в ее пользу, придав словам и поступкам мужа удобный ей поворот, направление и тайный смысл. Вся эта злонамеренность была вызвана исключительно добрыми намерениями, так как она была честна.

Он сконфуженно слушал неутомимую обвинительницу и знал, что ее обвинения необоснованны, хотя и выглядят правдоподобно. Но он знал и то, что ему никак не оправдаться, у него недостаточно таланта и жизненной силы и слишком много грусти, чтобы успешно защищаться. Он не уставал повторять ей, что она злая и несправедливая, поскольку так и было, а она виртуозно и неустанно отражала его упреки.

Нет, это было ему не по плечу. Она располагала более мощным арсеналом, чем он. И он убрался восвояси, не сказав ни слова, чем весьма впечатлил Ариадну и повысил свои акции в ее глазах.

Несчастному и правда это было не по плечу. В течение всего жуткого мая он не раз пытался как-то взять верх над женой и заставить ее признать свои ошибки с помощью неопровержимых доказательств, но она не уступала. Из их споров она всегда выходила победительницей: то перебивала его и перекрикивала, а он молча стоял с открытым ртом, беспомощный и печальный, и следил, как проплывают перед ним пункты обвинения; то бомбардировала его упреками, незаслуженными, например, называла его честные справедливые возражения «вереницей хитростей и уловок»; то переводила разговор на другую тему и сбивала его с толку; то просто не обращала внимания, что бы он ни сказал, и продолжала как ни в чем не бывало нагромождать непонятные, и оттого совершенно неопровержимые, претензии.

Хуже того, если ему удавалось довести речь до конца и высказать свои собственные претензии, поколебав ее позиции, она прибегала к помощи слез, страданий бедной забитой женщины, делала каменное лицо, переставала с ним разговаривать или же прибегала к тактике «Я не понимаю, о чем ты», тактике, упорно используемой раз за разом, если он пытался повторить свои доказательства и подробно растолковать, в чем же она неправа. (У бедного простофили это была какая-то мания. Он верил в животворящую силу выяснения отношений. Хотя на самом деле его единственный грех заключался лишь в том, что он был мужем.) В этих случаях она слушала не перебивая, но стоило ему закончить и поглядеть на нее с надеждой, уверенному на этот раз, что он все как следует объяснил и наконец убедил ее, неукротимая спорщица снова кричала, что она ничего не поняла, ну абсолютно ничего не поняла.

И горе ему, если он, вконец выведенный из себя этой крикливой торжествующей злобой, горе ему, если он надвигался на нее со сжатыми кулаками, горе ему, поскольку она обзывала его зверем и трусом, который хочет избить жену, кричала от ужаса, причем, что самое чудовищное, непритворного ужаса, и она звала на помощь, вызывая переполох у соседей. Однажды вечером, незадолго до приезда Дэмов, из-за того, что он велел ей не кричать и поднял руку, без всякого намерения ее ударить, она сорвала пижамную куртку и помчалась в сад, голая, обезумевшая. На следующий вечер, из-за того, что он позволил сказать громче обычного, что она с ним жестока, она в наказание разразилась криками, что он тиран и монстр, что он ее мучит, потом порвала вышивание и скрылась в кухне, закрывшись на ключ, где и сидела до четырех утра, покамест он терзался подозрениями, что она может отравиться газом.

И это еще не все, у нее были еще специальные виды оружия, которые несчастный супруг хорошо знал, постановки на следующий день после сцены: среди прочего мигрени, добровольное заточение в комнате, покрасневшие веки — свидетельство ночных рыданий, различные болячки и недомогания, приступы упорного молчания, неуемное отсутствие аппетита, усталость, забывчивость, провалы в памяти, взгляды исподлобья, весь кошмарный арсенал слабой непобедимой женщины.

Лучшим выходом было бы самоубийство. Нужно выстрелить из револьвера, но не куда попало, не в зеркальный шкаф и не в потолок, нужно наметить место, где выстрел нанес бы минимальный ущерб, наверное, лучше всего кровать, точно. Пуля застрянет в матрасе без особых последствий. Она прибежит на шум, и он объяснит ей, что рука дрогнула и он промахнулся. И тогда она поймет, какую жизнь она ему создала и насколько заставила его страдать.

— Нет, так не годится.

Нет, так не годится. Несмотря на затычки в ушах, Папуля и Мамуля могли услышать выстрел. И даже если не услышали бы, как потом объяснить дыры в одеяле, простыне, матрасе? Тем более что у Мамули глаз-алмаз, все всегда подмечает. Может, изобразить сердечный приступ, начать задыхаться, как будто от горя и страданий? Нет, он не сумеет симулировать правдоподобно, слишком трудно. А потом, если он начнет задыхаться, это же будет не особенно громко и она может и не услышать. Может, не разговаривать с ней несколько дней, попробовать ничего не есть? Не годится нисколько. Мамуля поймет: происходит что-то не то, начнет его расспрашивать и раздует из этого целую историю. Нет, единственно верное решение — сделать все возможное, чтобы больше ее не любить. Вот, точно, согласиться на жизнь без любви, сказать себе, что рядом с тобой чужой человек, с которым тебе придется жить рядом, но ничего хорошего от него не ждать, и вдобавок лишить ее наследства и все завещать Мамуле с Папулей.

Он уже собирался сесть, чтобы написать завещание, когда в дверь тихонько постучали.

Он взглянул в зеркало, снял очки и пошел открывать. На пороге стояла благородная виновница ссоры в белом пеньюаре, она вошла — нежная монашенка — и сказала, что погорячилась и была неправа.

— Да это я во всем виноват, — сказал он. — Я не должен был приходить к тебе так поздно. Прости меня, дорогая.

У нее в комнате, возле кровати, она показалась ему такой трогательной, что он обнял ее и прижал к себе. Почувствовав округлую твердость ее груди, он зашептал ей в ухо всякие нежности. В постели она прикрыла глаза, чтобы не видеть, как он снимает свою пижаму. Он приподнял одеяло, лег возле нее, чихнул два раза. Готово, подумала она, уже собачка. Вот дура, набитая дура, зачем пожалела его, идиотка, зачем пошла просить прощения. Теперь грядет расплата.

Раньше в подобных обстоятельствах Адриан Дэм сразу приступил бы к спешному удовлетворению бычьей похоти. Но несколько недель назад он прочитал «Камасутру» и узнал о необходимости предварительных ласк. И он принялся незамедлительно покусывать супругу. О, а теперь пекинес, подумала она и не могла отказать себе в удовольствии мысленно потявкать. Она сердилась на себя за безумный хохот, бурлящий в ней, покамест чиновник ранга «А» старательно ее покусывал, ей было стыдно, но она все равно продолжала украдкой тявкать: гав, гав. После нескольких других штучек, рекомендованных индийской книжкой, случилось то, что должно было случиться.

Вытянувшись подле нее и успокоившись, он стал говорить ей нежные слова, высокопарно комментировать прошедший акт, и она едва не сорвалась и не наговорила резкостей.

Ну нет, это уже слишком, изображать идеалиста и сентиментальничать, когда он только что просто-напросто ее использовал, это уже слишком, расплачиваться с ней поэтическими словами и возвышенными чувствами, когда только что излил на нее свою животную похоть. Нельзя, что ли, совершать насилие в тишине?

И к тому же он слишком к ней прижимался, он потел, был липким, и каждый раз, как она отстранялась, снова приближался к ней и снова говорил всякие красивости, осмеливался говорить их, а сам только что был пыхтящим дикарем! По какому праву, по какому праву он лип к ней сейчас, когда все было кончено, и она была ему уже ни к чему? Не пора бы ему уйти, ведь он уже насладился своим эпилептическим припадком? Ужасно, ее использовали, как инструмент. О, Варвара, такая нежная, такая утонченная, как чудесно было спать с ней, в ее объятиях.