Метеоры - Мишель Турнье

Но в ту погожую весеннюю субботу, когда я примерял синюю фуражку в магазине Коншон-Кинета, до этого было еще далеко. Как сейчас вижу застекленные шкафы магазина, тяжелый стол, на котором громоздятся отрезы тканей, и еще выше — деревянная метровая линейка из светлого дерева на медной ножке. Фуражка вроде бы подходила, но я старался получше разглядеть свое отражение в витринах шкафов. Хозяин заметил это и пригласил меня в примерочную кабину. Тройное зеркало, боковые части которого вращались на петлях и позволяли увидеть себя анфас и с боков. Я доверчиво шагнул в капкан, и тут же его мерцающие челюсти сомкнулись и перемололи меня так жестоко, что следы остались на мне навсегда. На миг я ослеп. Кто-то стоял там, трижды отраженный в узком пространстве. Кто? На едва заданный вопрос ответ грянул громом: Поль! Бледноватый мальчик, увиденный анфас, справа и слева, застывший тройной фотографией, был моим парнобратом, неизвестно как попавшим туда, но присутствующим несомненно. И одновременно ужасающая пустота разверзлась во мне, смертельная тоска охватила холодом, потому что если Поль присутствовал и жил в тройном зеркале, — то я, Жан, был нигде, меня больше не существовало.

Продавец нашел меня в обмороке на ковре своего примерочного салона и с помощью хозяина перетащил на диван. Само собой, никто — даже Поль — не узнал тайны этого инцидента, хотя он и перевернул мою жизнь. Пережил ли Поль тот же опыт? Случалось ли ему видеть меня вместо себя в зеркале, куда он смотрел? Сомневаюсь. Я думаю, что для того, чтобы свершился оптический обман, нужно было то опьянение свободы о котором я только что говорил и которое Полю наверняка не знакомо. Или же если однажды он видел, как я возник перед ним в зеркале, он не испытал потрясение, как я, а, напротив, очарование, восхищение от встречи — волшебной и случившейся так кстати, чтобы успокоить тревогу, рождаемую, по его рассказам, моим отсутствием. Что до меня, то я приобрел стойкую антипатию ко всем зеркалам и непреодолимый ужас перед трюмо, присутствие которого где-либо сообщается мне зловещими флюидами, достаточно сильными, чтобы остановить меня и обратить в бегство.

Поль

Непарный человек в поисках себя находит лишь обрывки личности, ошметки своего я, бесформенные фрагменты загадочного существа, темного и непостижимого центра мира. Ведь зеркала возвращают ему только застывший и перелицованный справа налево образ, фотографии лгут еще больше, свидетельства, которые он слышит, искажены любовью, ненавистью или корыстью.

Тогда как я располагаю живым и абсолютно достоверным образом самого себя, кодом, проясняющим все загадки, ключом, легко отпирающим голову, сердце и член. Этот образ, код, ключ, — ты, мой парнобрат.

Жан

Ты — другой полюс. Непарные знают о своих соседях, друзьях, родственниках только отдельные качества, недостатки, странности, забавные или гротескные личные черты, одновременно отличающие их друг от друга. Они теряются в случайных деталях и не видят — или видят плохо — то человеческое существо, ту личность, которые за ними скрываются.

Но именно к присутствию этого абстрактного существа годами — годами общего детства и юности — приучало меня присутствие парнобрата. Потому что все это забавное или гротескное нагромождение пустяков, в которое упираются и завороженно разглядывают непарные, оказавшись лицом к лицу, не имело ни веса, ни цвета, ни плотности для нас, бывших тем же существом с одной и с другой стороны. Пестрый плащ личностных характеристик, останавливающий взгляд непарного человека, бесцветен и прозрачен для близнецового взгляда и дает ему увидеть абстрактной, голой, непостижимой, головокружительной, обглоданной до костей, пугающей — Инаковость.

ГЛАВА IX

Шкура и перья

Александр

Мое прекрасное одиночество — единое, девственное и замкнутое, как яйцо, так живописно разбитое вдребезги Роаном! Вот оно уже чудесным образом восстановлено в этой лунной, белой, волнистой стране, на трехстах гектарах отбросов Мирамаса. Правда, от роанской весны и лета на память у меня остался пес, Сэм, без которого мне теперь трудно было бы обойтись. И еще серьга, которую я иногда надеваю для провокации, — символ целого кипучего маленького сообщества, Брифо, Фабьенны, крановщиков, замка Сент-Гаон, Алексиса, и главное, главное, — малыша Даниэля, чьим залогом она является и чье возвращение обещает мне каждый день и каждый час.

В пятнадцати километрах от салона автостраду 113 пересекает шоссе номер 5, ведущее на юг к селению Энтрессен. Гравийно-галечная Кронская равнина дальше прерывается только вереницей низких построек — без окон, все на одно лицо и окружены забором из колючей проволоки. Это пороховые склады Боссенка, размещенные в этой пустынной местности из соображений безопасности. Здесь еще помнят катастрофу 1917 года, которая обезобразила поля, как землетрясение или бомбардировка. Одна из наших девушек, Луиза Фальк, работавшая на свалке Мариньяна, примчалась на велосипеде при первых взрывах и не узнала привычной местности в обугленной земле с выкорчеванными деревьями и домами, сровненными с землей. Несмотря на пожар и продолжавшиеся взрывы, она оказывала помощь страшно обгоревшим и изувеченным мужчинам, которых сумела вытащить из-под обломков. Говорят, что генерал, командующий войсками 15-го округа, упомянул ее в дневном рапорте.

Склады боеприпасов словно отмечают границу моего странного царства. Затем пустынный пейзаж может сколько угодно простирать свои мрачные кучи камней — все более многочисленные знаки указывают на грядущее преображении бесплодной и чистой равнины в зловонный хаос. Нужен наметанный глаз, чтобы издали усмотреть первую грязную бумажку, дрожащую на ветру в ветках тощего платана. Но побеги помойного племени на редкость плодовиты в этой стране мистраля. По мере продвижения, деревья — хотя и постепенно редея, — увешиваются завитушками, серпантином, стекловатой, губчатым картоном, пучками соломы, хлопьями растительного пуха, париками из конского волоса. Затем всякая растительность исчезает — как в горах выше определенной отметки, — когда попадаешь в страну сотен белых холмов. Потому что здесь мусор белый, да и облатка внутри медальона с гербом Марселя похожа на маленький комок снега. Белый и искристый, особенно при закате солнца, — видимо, из-за усеивающих его битых бутылок, целлулоидных остовов, кусков галалита и осколков стекла. Во впадинах стоит густой и приторный запах, но менее чем за час к нему привыкаешь настолько, что перестаешь замечать.

Белые холмы были бы отрезаны от мира, если бы их не пересекала железнодорожная линия Париж — Лион — Марсель. Ей мы обязаны стремительным прохождением по утрам и вечерам двух поездов, закрытых, как сейфы, влекомых дымящими и свистящими локомотивами. По капризу расписания эти поезда — один из Парижа, другой из Марселя — встречаются в наших пределах как встречные метеоры, принося шум и ярость в наши бледные серебристые лимбы. Я лелею надежду, что рано или поздно один из этих метеоров совершит здесь вынужденную остановку. Опустятся окна и высунутся головы, растерянные и напуганные странной и зловещей местностью. И тогда я встану перед ними, свалившимися с другой планеты, и произнесу речь. Денди отбросов сообщит им, что они умерли. Что они только что перешли на тот свет, на изнаночную сторону света, и вычеркнуты с его лицевой стороны. Что настала для них пора согласовать мысли и нравы с той изнанкой жизни, к которой они отныне принадлежат. Затем двери откроются, они спрыгнут один за другим на насыпь, и я ободрю их, дам совет при первых шатких и робких шагах посреди отбросов их прежней жизни.

Но то мечта. Поезда проносятся, плюясь и завывая, как драконы, и ни один человеческий знак не уделяется нам.

Сам я живу в вагоне, оборудованном под бытовку. Невозможно каждый вечер возвращаться в приличное место для жительства. Я сплю на широком матрасе, лежащем на доске, соединяющей сиденья одного купе. У меня тут есть вода, огонь, свет — бьющий с шипением кобры из голой ацетиленовой горелки. Это новый для меня опыт и еще один шаг к погружению в отбросы. Каждый день шабашники, привозимые грузовиком из Энтрессена, где они живут в бараках дорожных рабочих, доставляют мне все необходимое, согласно списку, который я им вручаю накануне. В первый вечер я не прислушался к данному мне совету плотно закрыть все отверстия в вагоне. Ночью меня разбудил перепуганный Сэм. Сначала я подумал, что идет дождь, услышав со всех сторон мелкое и торопливое шлепанье. Зажигаю свет: повсюду крысы. Они бежали черными волнами по коридору и по открытым купе вагона. Наверное, они перебежками передвигались по крыше. К счастью, мое купе было заперто. И все же мне пришлось двадцать минут сражаться с крысихой, которую я в конце концов проткнул Флереттой. Как она проникла внутрь? Узнать это мне не дано. Но я не скоро забуду крики этого монстра, корчи которого сгибали Флеретту, как удилище. Ганеша, Ганеша, хоботастый идол, я взывал к тебе в ту ночь, пытаясь заговорить твоего тотемного зверя! Затем я забаррикадировался в своем купе с Сэмом и дохлой крысихой, опасаясь, как бы из ее распоротого брюха не полез целый выводок крысят, — в то время как пасюки осаждали нас в адском шабаше. Как пение петуха мгновенно кладет конец пляске смерти, так гул утренних поездов подал им сигнал к отступлению. Меньше чем за три минуты все они исчезли в тысячах и тысячах нор, усеивающих белые холмы. Я понял причину их внезапного отступления, выкинув в окно труп своей жертвы. Едва ее раздутое тело плюхнулось на кучу гнилой картошки, как на него тут же устремились одна, потом две, три чайки, камнем упавшие с неба. Эти крупные чайки пепельного цвета, тяжелые и неуклюжие, как вороны-альбиносы, бросали друг другу кровавый ошметок, в конце концов лопнувший, разметая вокруг себя кишки и зародышей. Впрочем, я мог заметить, что случай это совсем не единичный. Повсеместно запоздавшие крысы преследовались, окружались, подвергались нападению, затем разрывались на части отрядами чаек. Потому что день принадлежит птицам, — и они единственные хозяева серебряных холмов. Вечером проход поездов дает сигнал к перемене ситуации, ибо ночь принадлежит крысам. Чайки тысячами разлетаются на ночевку на отлогих берегах Беррского пруда, или же забираются в Камаргу, разоряя кладки яиц розовых фламинго. Горе раненым или ослабевшим птицам, замешкавшимся в отбросах после встречи вечерних поездов! Их окружают орды крыс, перегрызают горло, раздирают в клочья. Вот почему там и сям на холмах натыкаешься на пучки пуха и клочья перьев.