Шествие. Записки пациента. - Глеб Горбовский

10

Вместо эпилога

«Записки пациента» на эпизоде возвращения Мценского «на грешную землю» не кончились, но именно здесь решили мы оборвать их публикацию, так как далее на тетрадных страницах пошли сплошные рассуждения, то есть тот именно слой словесной риторики, литературно обогатить который (нарастить «мясо жанра») не представляется необходимым. С легким сердцем опускаем мы эти «воздушные» места рукописи, чтобы перейти к краткому описанию, а порой — всего лишь к формальному перечислению событий, что завершают историю нравственного отрезвления нашего героя.

Остаток лета провел Мценский в хлопотах по устройству в одну из маленьких сельских школ Новгородской области, расположенной в шести часах рельсовой езды от Ленинграда. И еще одна развеселень-кая заботушка возникла тогда же: прописать на квадратные метры своей треугольной комнаты дальнюю родственницу жены, десятую водичку на киселе, троюродную племянницу, к тому же сиротку, девчушку-лимитчицу, работавшую на конфетной фабрике и проживавшую в «малине», то есть в общаге, откуда будто бы до панели — один шаг.

Хлопоты по прописке Анастасии-лимитчицы оказались напрасными: на «треугольные» квадратные метры, а было их у Мценского всего шесть, к тому же в доме, подлежащем расселению, никто прописывать постороннюю девушку не пожелал. Не помог даже полный, в связи с отъездом в деревню, отказ Мценского от ленинградской прописки: хочешь уезжать — уезжай, а не принадлежащую тебе девочку — оставь в покое. А ведь Мценский от души, от чистого сердца старался поделиться… и тому подобное.

Однако вот что примечательно: чистосердечные хлопоты Мценского по утверждению на ногах сирот-ки-Анастасии не остались для девушки пустопорожними, так как с возникновением этих хлопот произошло знакомство Анастасии с сыном Мценского Игорьком — этим рано повзрослевшим, познавшим современную войну молодым человеком, — знакомство, переросшее в дружбу и составившее в итоге семью. Но это уже самостоятельная история, о ней мы как-нибудь потом, не в этот раз. А для себя из этой истории извлечем нержавеющую мысль: добрые хлопоты не напрасны, даже если они не поддержаны каким-то там бюрократом…

— Ну, знаете ли, здесь не справочное бюро. В Ленинграде в любом киоске вам его выдадут. За определенную плату.

— Дело, видите ли, в том… профессор поменял фамилию. «Смарагдов» — это псевдоним.

— Ну и глупо. Не менять нужно все эти фамилии, имена-отчества, а напрочь отменять! Я уже говорил об этом и не хочу повторяться. А фамилия у вашего профессора — Исаев. Имя — Фома. Несерьезный, в общем-то, человек, однако опомнился. Покаялся.

— А можно женщине той, в розовом… привет от меня передать? Конечно, если она меня помнит?

— Будет сделано. Ну и просьбы у вас…

— Тогда — все.

— Ступайте.

Что было дальше — известно: работники метрополитена обнаружили меня под землей на станции «Приморская» в бессознательном состоянии. С помощью милиции поместили в клинику, где врачи, весь медперсонал самоотверженно боролись за сохранение моего мозга, покуда этот мозг не очнулся и не сказал Геннадию Авдеевичу: «Спасибо!» Ну, а далее — долгие месяцы лечения, писание этих вот записок и все остальное.

Могут спросить: а все-таки для чего писал? Вначале, действительно, по просьбе Чичко старался. Из благодарности за выздоровление, из жажды вырваться не из больнички — из болезни.

Затем… высказаться захотелось. Помните, тютчевское: «Как сердцу высказать себя?» Самовыразиться — как? Чтобы самоутвердиться? А самоутвердиться, чтобы самоусовершенствоваться, — каким образом? Слишком многого пожелал? А что? Совершенствуя себя, совершенствуем мир, состоящий из нас, грешных. Желание не из хилых.

«Записки пациента» на эпизоде возвращения Мценского «на грешную землю» не кончились, но именно здесь решили мы оборвать их публикацию, так как далее на тетрадных страницах пошли сплошные рассуждения, то есть тот именно слой словесной риторики, литературно обогатить который (нарастить «мясо жанра») не представляется необходимым. С легким сердцем опускаем мы эти «воздушные» места рукописи, чтобы перейти к краткому описанию, а порой — всего лишь к формальному перечислению событий, что завершают историю нравственного отрезвления нашего героя.

Остаток лета провел Мценский в хлопотах по устройству в одну из маленьких сельских школ Новгородской области, расположенной в шести часах рельсовой езды от Ленинграда. И еще одна развеселенькая заботушка возникла тогда же: прописать на квадратные метры своей треугольной комнаты дальнюю родственницу жены, десятую водичку на киселе, троюродную племянницу, к тому же сиротку, девчушку-лимитчицу, работавшую на конфетной фабрике и проживавшую в «малине», то есть в общаге, откуда будто бы до панели — один шаг.

Хлопоты по прописке Анастасии-лимитчицы оказались напрасными: на «треугольные» квадратные метры, а было их у Мценского всего шесть, к тому же в доме, подлежащем расселению, никто прописывать постороннюю девушку не пожелал. Не помог даже полный, в связи с отъездом в деревню, отказ Мценского от ленинградской прописки: хочешь уезжать — уезжай, а не принадлежащую тебе девочку — оставь в покое. А ведь Мценский от души, от чистого сердца старался поделиться… и тому подобное.

Однако вот что примечательно: чистосердечные хлопоты Мценского по утверждению на ногах сиротки-Анастасии не остались для девушки пустопорожними, так как с возникновением этих хлопот произошло знакомство Анастасии с сыном Мценского Игорьком — этим рано повзрослевшим, познавшим современную войну молодым человеком, — знакомство, переросшее в дружбу и составившее в итоге семью. Но это уже самостоятельная история, о ней мы как-нибудь потом, не в этот раз. А для себя из этой истории извлечем нержавеющую мысль: добрые хлопоты не напрасны, даже если они не поддержаны каким-то там бюрократом…

С сыном у Мценского отношения складывались непростые: близости между ними кот наплакал, опыта — как сыновнего, таре и отцовского, — еще меньше. Оба полагались на интуицию, на испытанный в народе метод: как сердце подскажет. А сердце обоим подсказывало: жить меж собой нужно теплей, то есть дружить, прощать, верить.

Квартировать продолжали врозь. Но постоянно помнили друг о друге, навешали один другого.

Мценский, выйдя из больницы, теперь боялся города, всех этих затхлых «парадников», подвалов и чердаков, где еще недавно «играл горниста», то есть пил из горла «бормотуху»; перестал пользоваться метро: там, под землей, его охватывало беспричинное беспокойство. И переселение в запущенную, заросшую деревеньку, стянутую по горло обнаглевшим за годы сельского застоя подлеском, точно смирительной рубахой, мерещилось Мценскому не просто выходом из положения, но выходом в некую доселе неизведанную явь, где можно было не просто забыться, но как следует обдумать приближавшуюся старость и что-то такое в конце концов сказать — светлое, разумное, трепетно-искреннее — себе, детям, деревне, миру, деревьям, подошедшим под самые окна бревенчатой школы.

За неделю перед отъездом Викентия Валентиновича на село скоропостижно, от повторного инфаркта, скончался Геннадий Авдеевич Чичко. Весть о его кончине и дне похорон доставил Мценскому сосед по больничкой палате, тихий, молчаливый Лушин, который в начале апреля самовольно, с треском и неожиданным энтузиазмом «расконсервированного консерватора» распахнул в их палате заклеенное на зиму окно и впустил в помещение свежий, ядреный воздух, а вместе с ним и весь дух так называемого преображения страны, происходившего тогда в государстве.

Теперешний Лушин входил в некое содружество бывших алкоголиков, объединившихся под клубной вывеской «Второе рождение». Руководил этим клубом Геннадий Авдеевич, и сам Мценский формально состоял в членах этого клуба, однако увлекся переселением в деревню и занятий «Второго рождения» не посещал. Лушин приходил к нему раза два в шефском порядке по просьбе Чичко, агитировал Мценского держаться клуба, его установок и настроений, но, убедившись в том, что учитель — по крайней мере внешне — за воротник не закладывает, не пьет, что он, похоже, всерьез завязал, соклубники оставили Мценского в покое. И вот — последний визит Лушина с потрясающей вестью… Потрясающей, потому что никто из «бывших» к здоровью самого Чичко пристально не приглядывался: как-то само собой подразумевалось, что врачеватель их бессмертен, по крайней мере до тех пор, покуда они ощущают на себе его добрый опытный взгляд мудреца-простака, его гипнотизирующую веру в их столь фантастическое исцеление.

Именно в этот день в тридцать первую квартиру дома номер тринадцать по Колупаевой улице ворвались работяги в оранжевых касках и вынесли упиравшегося старика Митрича вместе с креслом во двор к поставили прямо в кузов огромного КАМАЗа. По-видимому, истекли все предупредительные сроки, лопнуло всякое терпение у строителей, подрядчиков и еще у кого-то, кто дает последний сигнал к штурму реконструируемого объекта.