Преступница - Елена Чижова

"Заходите, пожалуйста, я..." - Он поднял голову и кивнул. Из темноты больничного коридора она выступила на приглушенный свет, и, растерявшись, доктор выронил ручку: "Я... я подумал... Вы... Вы, собственно?.." - "Ожидали другую?" - Маша улыбнулась. "Что-нибудь случилось?" - пропустив мимо ушей неподобающий вопрос, он осведомился деловито. "Я пришла спросить". - "Да". - Он отложил ручку. "Давно хотела узнать, дают наши врачи клятву Гиппократа?" Скальпель, зажатый в пальцах, становился горячим. "Конечно, - он отвечал строгим голосом. - Клятву советского врача. Аналог. А что, собственно?.." - "И какая между ними разница?" - ослабив захват, она шевельнула пальцами. "Слова... какие-то... не помню... - Доктор потер лоб. - Вы чья родственница? - Теряя терпение, он поднимался из-за стола: - Прошу вас выйти. Мне надо проверить больных".

"Я пришла, - Маша подбирала слова, - попросить вас..." - "О чем?" - Он поморщился недовольно. "Дело в том, что там, в реанимации... Очень тяжелый больной". - "Как фамилия?" - доктор спрашивал нетерпеливо. "Понимаете, так получилось, фамилии я не знаю..." - "Девушка, послушайте, не морочьте мне... Трудный день, я очень устал". - Он встал и задвинул стул.

Красная ярость хлынула в голову, ослепив меркнущие глаза. Отец, оставленный в палате, умирал беззащитно. "Сидеть!" - Она приказала и, вынув, сверкнула лезвием. Он попятился, взмахивая рукой: "У меня нет... Ничего нет... Все лекарства у старшей... В шкафчике. У меня нет ключа". - "Разве я спрашивала про лекарства?" - Маша произнесла едва слышно. "Это - безумие, сейчас сюда придут. Врач... и еще - дежурная сестра". - "Они не придут", - Маша прервала. Скосив глаза, он глядел завороженно. Маша поймала взгляд и усмехнулась: "Странно, - она сказала, - человек, давший клятву советского врача, так боится смерти..." - "При чем здесь?..." Ярость, залившая голову, вспыхнула черными искрами. "Да, - она перебила, - так и есть, я читала. Врачи, фашисты, те, что в концлагере, - они тоже боялись". Он сидел, выложив на стол руки, и пальцы, сведенные страхом, ходили крупной дрожью. "Но я... При чем тут?.." - "Вы забыли предупредить меня, что сейчас станете кричать", - сделав два шага, Маша подошла вплотную. Остановившимися глазами он глядел на ее руку, подносящую инструмент. Вспухшие губы двигались беззвучно. Металл коснулся шеи, и глаза ослепли.

"Там, в вашей реанимации, лежит человек", - Маша начала тихо, но он расслышал. Пелена, покрывшая белки, дрогнула. "Нет, не то. Не человек - еврей. Не о чем говорить. Одним меньше - одним больше..." Голос исчез. Маша попыталась справиться, но связки отказывались служить. Шея, не обезображенная паучьим укусом, белела под лезвием ножа. Жила, ходившая под кожей, была нежной: сами собой пальцы сжимались - нажать. Словно наяву она видела красную метку, наложенную на его кожу, - единственно верный ответ пауку.

Он застонал, и Маша перевела дыхание. "Мне плевать, - голос вернулся, - на всех ваших больных и их родственников. Мне плевать, как вы используете дур, которые пьянствуют с вами. Мне плевать на ваших крыс и пауков. Но если в этой стране все дают клятвы, что ж: слушай мою. Если еврей, лежащий в твоей реанимации, сдохнет, я вернусь и убью тебя, и ни один паук тебе не поможет. Клянусь своей грязной кровью. Ты веришь мне? Гляди сюда". С наслаждением, словно взрезая паучью жилу, Маша вывернула пустую ладонь и медленно повела лезвием - вдоль линии жизни.

По краю разреза ткань поднялась окровавленной губкой, и капли тронулись вниз, тяжело плюхаясь на пол. Бессмысленными глазами он глядел на них, словно прислушиваясь. Звук становился частым - пляшущим. Каким-то отрешенным движением он поднял полу белого халата и дернул. Ткань не поддалась. Протянув руку, он взял грязный скальпель и, примерившись, резанул по ткани. Оторвав узкую полосу, врач задрал Машину руку, и, набросив коротким жестом, затянул петлю. Жгут перетянул намертво. Кровавая губка, безобразившая ладонь, становилась розоватой. Молча, не отпуская ее руки, он тянул Машу за собой.

По темному коридору, мимо двери с надписью "Столовая", они двигались к процедурной. Выбрав нетронутый бикс, он раскрыл с металлическим хрустом и вынул кетгут и иглу. "Наркоза нет. Все - у старшей сестры. Туда нельзя". - Он говорил тихо и упрямо, словно теперь, после ее клятвы, они стали сообщниками. Поведя обескровленными пальцами, Маша кивнула. Положив ее руку, он примерился и ввел иглу. Почти не чувствуя боли, Маша следила за его пальцами, шившими через край. Крупные капли выступали у него на лбу. Зашив, он завязал узел и, склонившись к работе, перекусил кетгут зубами. Ладонь, перевязанная стерильным бинтом, согревалась постепенно. Снова, подняв ее руку, он тянул за собой. В обратный путь, мимо двери с надписью "Столовая", они шли к реанимации.

Человек, оставленный в беспамятстве, спал. Подведя к пустой кровати, врач подтолкнул, и Маша легла. Она лежала, съежившись, чувствуя холод, бегущий по ногам. "Тебе надо поспать. Там следы. Я схожу, уберу и вернусь". Сквозь тяжелый сон, в который она погрузилась, Маша слышала: он вернулся, и, подтянув стул, сел к изголовью Иудиного отца. Несколько раз, просыпаясь, она видела - он сидит, не шелохнувшись.

Машиным объяснениям Юлий поверил охотно. Версия о ладони, порезанной неприбранной ампулой, показалась правдоподобной. Они вышли из больницы, и, спустившись с крыльца, Маша поинтересовалась Виолеттиным прошлым. Насторожившись, Юлий ответил, что наверняка ничего не знает, но мачеха - из приезжих. Подумав, он назвал среднерусский городок. "Вот-вот", - Маша поджала губы, и Юлий засуетился. Торопясь, он заговорил о том, что отцу Виолетта предана, и вообще, семья получилась крепкой и здоровой. "Речь не об этом, - Маша сморщилась: это травоядное поняло ее по-своему, - я не из полиции нравов", - она произнесла надменно. "Не понимаю..." - Юлий поднял бровь.

"Мне кажется, - Маша заговорила мягче, подбирая слова, - все это - чистая выдумка. Возможно, врачи и пили, пригласили ее к столу, но дальше..." Тихим и ровным голосом Маша рассказала о мирной сцене, которую застала в ординаторской. Все, что случилось дальше, не касалось его семьи. "Но зачем?" - Юлий остановился. "Не знаю", - сворачивая разговор, Маша думала о своем. В этих мыслях приходила Валя, которую она, цепляясь за аналогию, хотела уличить во лжи.

"Вы пытаетесь убедить меня в том, что все приезжие лживы?" - Юлий совладал с растерянностью. "Бог с вами", - Маша отвечала надменно. "Для обличительных обобщений есть противоядие. Особенно хорошо им научились пользоваться евреи. Потому что сами - всегда приезжие, так сказать, в государственном смысле..." - Носком сапога он чертил на снегу знаки, похожие на иероглифы. "Отлично. Есть противоядие - советую им воспользоваться. Вы просили об услуге, я оказала. Надеюсь, ваш отец выздоровеет, и эту мысль - в государственном смысле - вы обсудите с ним".

Юлий почувствовал неловкость. В конце концов, сюда Маша приехала по его просьбе, а мнением, которое она высказала, можно было пренебречь. "Простите меня, - голос наполнился горячей благодарностью, - не знаю, что на меня нашло, наверное, волнение. Я очень волнуюсь за отца, а кроме того... - Он попытался объяснить, что радуется их встрече, но не решился. - Сейчас не время, но потом, может быть, позже... Вы позволите, я позвоню?" Чувствуя одну смертельную усталость, она кивнула.

Рука разболелась в автобусе. Подъезжая к дому, Маша кусала губы и думала о неприятных расспросах. Однако мать, встретившая ее в прихожей, на повязку не обратила внимания. Она выглядела встревоженной, и, прислушавшись к родительскому разговору, Маша поняла: Панька. Плохо стало с вечера, пришлось вызывать "неотложку", спросили о возрасте и, узнав, приехали минут через сорок, когда Панька уже хрипела. "Умерла?" - Маша спросила нетерпеливо, но мама махнула рукой и повернулась к отцу. Их разговор получался бессмысленным. Маша слушала, не веря своим ушам: отец обвинял маму в Панькиной смерти. Всплескивая руками, мама оправдывалась семьей и занятостью, и, не выдержав, Маша потребовала объяснений. "Вот, - мама обрадовалась, - если ты не понимаешь, пускай рассудит Маша, я расскажу".

Дело было так. Коротко осмотрев больную, врач вызвал соседей и сообщил, что у Паньки инсульт. Раньше называли ударом, короче, старушка при смерти. Будь у нее родные, лучше бы оставить дома, по крайней мере, до утра. Сам-то он задержаться не может, поскольку он - на дежурстве, ожидают другие больные. До утра доживет вряд ли, но если везти сейчас, помрет на носилках или в машине. Оставить одну - не имеет права, но если соседи согласятся до утра подежурить, может, и обойдется. Хотя инвалидом останется наверняка. Теперь, когда мама рассказала, Маша понимала яснее. Ночью отец предлагал оставить, пусть бы померла у себя в постели. "А если бы - инвалидом? Тогда что? Что потом?" - мама чуть не плакала. "Потом бы и думали", - отец перебил сурово и непреклонно.

Возразить было нечего. Мама замолчала. Робко она глядела на дочь, словно ждала от нее слова, способного оправдать. "Не-на-ви-жу", - Маша произнесла раздельно, и мамины глаза налились слезами. "Да как ты... как ты смеешь?" Отец сорвался в фальцет и, вскочив с места, замахнулся неловко. Руку, изрезанную скальпелем, дергало надсадно. "Сядь и прекрати сцену". Ненависть, рыкнувшая в ее голосе, вернула отца на место.