Игры в бисер - Александр Александрович Генис

Бродского в Венеции стала намоленным местом. Я ни разу не видал цветов на надгробии Эзры Паунда, но другим его соседям, Стравинскому и Дягилеву, всегда приносят красные розы. Бродскому дарят еще и сигареты. Все знали, что это его главный порок, он же сам написал: “Сигарета – мой Дантес”. Еще у плиты лежат шариковые ручки, чтобы ему было чем там писать, и конфеты “Коровка”, которые он вроде бы любил.

На обратной стороне небольшого мраморного памятника – слова “Letum non omnia finit”. Эту строку из Проперция для эпитафии выбрала вдова Мария Бродская. Она взяла ее из элегии “Смерть Цинтии”. В переводе Григория Дашевского эти стихи звучат так, будто их написал Бродский:

Маны не ноль, смерть щадит кое-что,

бледно-больной призрак-беглец

перехитрит крематорскую печь.

<…>

Вот что я видел: ко мне на кровать Цинтия

                                               прилегла —

Цинтию похоронили три дня назад за оживленным

                                                    шоссе.

Я знаю, что Бродский и сам собирался переводить Проперция, потому что он одолжил у меня том элегиков на русском и до сих пор не отдал.

Арьергард

Мы и они

1. Другой

Я нервно смеялся, узнав, что Каспаров проиграл компьютеру: мы же не бодаемся с трактором. Я не огорчился, когда выяснилось, что компьютер заменяет юристов, – их все равно никто не любит. Услышав, что машина научилась вести уголовную и спортивную хронику, я решил, что, наверное, это просто. Когда придумали программу, умеющую писать женские романы, я отнесся к ней свысока, ибо невелика хитрость плодить клише. Когда в Голливуде сценаристов заменил искусственный интеллект, я подумал, что и без него новые фильмы редко отличались от старых.

Сильнее других меня, в прошлом заядлого любителя КВНа, задел компьютер Уотсон, умеющий отвечать на все вопросы викторины, побеждая феноменальных эрудитов. Но и тут я себя утешил тем, что безошибочная машина лишена возможности сделать гениальный промах, без которого наша история бы-ла бы несравненно беднее. Вспомним, что Колумб открыл Америку именно потому, что радикально ошибался в своих расчетах, переврал географию и попал не туда, куда собирался.

Но никогда еще искусственный интеллект не вызывал такую панику, как сейчас. Каждый день идет борьба за пока не захваченную территорию, годную для нашего обитания, дающую нам место для осмысленного существования или хотя бы надежду на него.

Озверевший прогресс заново сформулировал последние вопросы. Если нас можно заменить, то зачем мы нужны? И кому?

Не менее важно, однако, задать тот же вопрос тому, кто его спровоцировал: зачем нам, собственно, этот самый компьютерный разум?

Я уверен, что у искусственного интеллекта будут дела поважнее, чем сочинять за нас любовные романы и вести светскую хронику. Но это, как все великие изобретения, обладает метафизическим измерением. Созданный нами интеллект перестанет быть нашим. И это значит, что мы своими руками и умами творим себе альтернативу – другого, или Другого. В нем воплощена мечта о диалоге, который позволит отказаться от человеческого взгляда. Чтобы этого добиться, нам нужно либо спуститься по эволюционной лестнице и посмотреть на нас с точки зрения, скажем, кота, но от него не дождешься ответа. Или наоборот – подняться до Бога, который отвечает, но всем по их вере.

Искусственный интеллект – шаг в сторону. Мы зачинаем кумира вроде чудовища Франкенштейна, который сам себя творит уже не по нашему облику и подобию. Отчаянное любопытство требует узнать, что он нам скажет. Ну а то, что мы его боимся, не меняет расклада. Люди всегда страшились богов, которых сами же и создавали.

2. Протез

В будущем, говорят ученые, 2023-й вспомнят не только из-за сражений, гремящих в Украине, но благодаря арьергардным боям, которые человек ведет за право им оставаться. Начавшийся у нас на глазах революционный бунт обещает радикально разделить историю, внеся в нее конкуренцию искусственного разума с обыкновенным. Но для начала нам предстоит научиться их различать.

Чтобы понять, чем мы отличаемся от машины, был придуман “минимальный тест Тьюринга”. В нем большой группе добровольцев всех возрастов предлагалась назвать одно слово, по которому человека можно сразу отличить от той программы, что им прикидывается. С огромным отрывом победила “любовь”.

Недоступная бестелесным и бездушным, решили люди, она присуща только нам.

И это, конечно, не новость. Со времен споров физиков с лириками, которые заменяли шестидесятникам более рискованные дискуссии и уступали в популярности лишь вопросу “есть ли жизнь на Марсе”, главное преимущество человека перед машиной связывалось не с умом, а с сердцем. В эмоциях прячется наше преимущество перед искусственным разумом: он не умеет любить. А что будет, если научится?

Этому вопросу посвящен лучший фильм об искусственном интеллекте, который так и называется: “AI” (2001). Картина открыла новый век, опередила свое время, предвосхитила новые проблемы и стала актуальна до кошмара, хотя в первый раз вызвала у меня слезы и недоумение в равных, что удивительно, долях.

Этот фильм должен был сделать Стэнли Кубрик. Он мечтал о нем с восьмидесятых. Внезапная смерть помешала осуществить тщательно подготовленный проект, и тот перешел по наследству Стивену Спилбергу. Хотя двух режиссеров разделял океан и двадцать лет, они крепко дружили. Но если Спилберг создан для Голливуда – он и есть Голливуд, то Кубрик умудрился обойти его стороной.

Кубрику мешали психологические травмы и нравственная философия. В “Заводном апельсине” он разрабатывал тему симметрии добра и зла. Алекс, герой “Апельсина”, – мрачный итог нашей культуры, вобравший в себя все ее противоречия. Меломан- насильник, школьник-садист, он даже говорит на смешанном, англо-русском, языке. Но страшны не преступления героя, а безнадежность его исправления. Выкорчевав из его души зло, тюремные власти получили не ангела, а инвалида. Финал фильма – как мораль притчи: добро не может обойтись без зла, как сорочка без изнанки. Глядя на экран, мы привыкли к тому, что добро и зло сражаются по разные стороны баррикады. Кубрик эту баррикаду убрал. Он мыслил антитезами и трактовал их как полюса. Эта безысходная мизантропия проникла в фильм Спилберга. Сюжет ее демонстративно повторяет “Пиноккио”, но в этой сказке добро останется невознагражденным, а зло ненаказанным. Более того, нам так и не удается отличить одно от другого.

В далеком будущем дети стали роскошью, и их место занимают роботы. Дэвид – протез любви. Эта экспериментальная голубоглазая модель должна заменить нью-джерсийской паре сына, который лежит в коме. Но благодаря медицинскому чуду ребенок вернулся к жизни и вытеснил из своей семьи механического соперника. Как и положено в сказках, мачеха отводит