Время неприкаянных - Эли Визель

Старый Учитель озабоченно покачал головой:

— В «злосчастье» есть «зло», как и в словах «злонравие», «злополучие», «злоумышленник» и «злодейство». Когда является Зло, оно проникает повсюду.

— Даже во Благо?

— Даже во Благо. Именно в нем оно наиболее опасно, опаснее всего. Оно просачивается в него в ложном обличье, утверждая, будто жаждет служить Господу и помогать Его творению. О, как трудно распознать его, принудить раскрыться: чтобы добиться этого, необходима дишмайя кийота, Божья благодать…

В безмолвном напряжении я стремился не упустить ни единого слова из речей рабби Зусья.

— Случается, что Сатана предстает в обличье Праведника. Говорит как он, ведет себя как он, читает молитвы вместе с ним, так хорошо читает, что набожные простодушные евреи позволяют обмануть себя, становятся его приверженцами и учениками. Потом, став их лидером, он предлагает им помочь ему ускорить приход Мессии. И объясняет, что нужно делать: в Талмуде сказано, что Искупление наступит, когда мир станет либо полностью невинным, либо полностью греховным. Но многие Мудрецы и Учителя избрали первый способ, и каждый знает, что они потерпели неудачу. Почему бы тогда не испробовать второй? В чем он состоит? В том, чтобы нарушать все предписания святой Торы. Например: не соблюдать отдых Субботы, оскорблять отца и мать, воровать, возжелать жену соседа, унижать другого человека, прелюбодействовать и вступать в кровосмесительную связь, возлюбить насилие, убивать. Короче, объявлять чистым нечистое и нечистым чистое — и все это, само собой, ради процветания нашего народа и всех народов, иными словами, во имя высшего Искупления… Не этой ли цели стремится достичь Самаэль?

Рабби не сводил с меня взгляда, словно боялся потерять навсегда, если я хоть на секунду отвлекусь от его слов и его лица. Продолжая говорить, он все время покачивался взад и вперед.

— Этот Самаэль, о котором ты мне рассказываешь, опасен, ибо во всех своих предприятиях он, похоже, выступает от имени самого Искусителя. В нравственном смысле это заразный больной. Он развращен и стремится развратить. Его гнилая душа радуется, лишь когда захватит другую душу. А ты не боишься за свою?

— Нет, рабби. За свою не боюсь. Боюсь за душу Евы.

— Вдовы?

— Она заслуживает лучшего, рабби. Это чистое создание.

Взгляд рабби стал острым, проницательным.

— Ты вдовец, живешь один, ведь так? Почему ты не женился на ней? Из-за твоей первой супруги?

— Возможно, рабби. Колетт доставила мне слишком много страданий, особенно после своей смерти. Она отняла у меня моих двух дочерей. Многие годы я страшился повторить прежнюю ошибку.

— Господь присутствует в каждом союзе.

— Но только не в моем союзе с Колетт.

— Откуда ты знаешь? Некоторые философы утверждают, что человек — ошибка Господа. Я это не принимаю. Просто бывает так, что человека вынуждают совершить оплошность лишь для того, чтобы он вступил на свой путь с большим[14] достоинством и смирением.

Что мог я ответить на это суждение?

— А как же Эстер?

На это я также не ответил. Но рабби проявил настойчивость:

— Ты ее по-прежнему ищешь?

— Нет, рабби. Простите, я неверно выразился: да, я ищу ее, но так, как ищут пропавшую песню, забытое слово, любимый вкус, радостное мгновение или глубоко запрятанное чувство. Эстер и Еву ничто не связывает.

— Но в таком случае, — повторил свой вопрос рабби, — почему ты не женился на ней?

— Она предпочла другого.

— Самаэля?

— Да, рабби.

Старый Учитель испустил вздох:

— Надеюсь, она не пала слишком низко, иначе как сможет она обрести спасение?

— Не знаю, рабби. Когда я думаю о ней, то уже ничего не знаю.

Наши взгляды встретились. Глаза его показались мне печальными, такими печальными, как никогда прежде.

На улице я подошел к Шалому. Вид у меня был столь удрученный, что он взял мою руку и сжал ее.

— Неужели у тебя опять проблемы с женщиной? Ну же, не поддавайся унынию. Рабби на твоей стороне, это главное.

Главное? Это было сильно сказано.

Вечность спустя, в коридоре с серыми стенами во влажных пятнах, я на мгновение застыл перед дверью. Несмотря на жару, я дрожал всем телом. В самой глубине моего существа мне было очень холодно. Нужно было повернуть ручку. Но я не мог сделать такое привычное, почти автоматическое движение. Что удерживало меня? По правде говоря, я прекрасно знал. Старый рабби Зусья, который и на этот раз срочно призвал меня к себе, был болен, возможно, умирал. Он скоро умрет, и дело его жизни — подобно делу героя моего романа, Благословенного Безумца, — останется незавершенным: он не узрит прихода Мессии. Я страшился увидеть его отчаяние. Постучать или уйти? Как всегда, я чувствовал, что отступать поздно. За дверью, думал я, меня ждет Праведник, один их тех тридцати шести людей, благодаря которым еще живет мир. Он ждал только меня. Для того ли, чтобы умереть спокойно, доверив мне ответ на неразрешимые вопросы, тайну, скрывающую смысл, который я безуспешно ищу? Быть может, не только мое будущее, но и будущее других людей зависело от этой последней встречи с мужем познания. Когда поднимется занавес, я окажусь лицом к лицу с ними — нельзя покидать сцену, пока не наступит конец.

Однако я все еще колебался. В поисках алиби, оправдания своему страху? Наверное, когда-нибудь я смогу сказать: в час, предшествующий смерти рабби Зусья, будь память его благословенна, рука моя дрожала, сердце мое билось сильнее.

Оно и в самом деле билось так сильно, что готово было разорваться. Тоненький боязливый голосок пискнул во мне: а вдруг он уже умер? Ты не смеешь мешкать так долго: когда умирающий зовет тебя, ты должен бежать к нему со всех ног и, главное, не терять времени…

Пальцы мои стали влажными, липкими. Я обливался потом. Дыхание мое замедлилось, стало шумным. Горло пылало. Я говорил, что мне холодно? Я просто превращался в ледышку.

Резким движением, словно охваченный паникой, я толкнул дверь. Свет был тускло-серым, и мне стало еще больше не по себе. Я обвел комнату взглядом — все в ней говорило о запустении. Пятна на стенах образовали черные геометрические узоры. На столе нераскрытые книги, талес и тфилин. В углу кровать. Спал ли рабби Зусья? Он смотрел на меня. Я почувствовал себя нечистым, быть может, недостойным. Ощущение, будто я покрыт грязью. Тот же тоненький голосок во мне сказал укоризненно: разве так прощаются с Учителем? На правой стене я заметил свою карикатурно удлиненную тень. Она отделилась от меня, словно желая отгородиться от того, что должно было последовать. Тени тоже нуждаются в алиби.

— Подойди, — произнес старый рабби неожиданно громким голосом.

Я сделал шаг к постели.

— Ты, наверное, думаешь, что жизнь моя завершилась поражением. Ты это думаешь?

— Я больше не знаю, что думать, рабби.

Тогда, в эту нашу, как оказалось, последнюю встречу, он повторил то же самое слово: «Подойди». Но на сей раз я не сдвинулся с места.

— Ну, чего же ты ждешь? Подойди! Ты боишься? Боишься увидеть меня побежденным, побежденным смертью?

— Да, боюсь.

— Но я не побежден! Я еще живу. Последним моим вздохом я способен изменить ход вещей, разве ты этого еще не понял? Неужели я ничему тебя не научил?

В сущности, боялся я другого. Этот необъяснимый, непреодолимый страх не был связан с каким-то предчувствием или определенным событием. Он овладел моей душой, навалился всей тяжестью на время и мою совесть, словно желая сковать их. И другой страх: я что-то забыл. Жест? Слово? Может быть, мне следовало бы прочесть молитву. Ведь умирающий ее читает, почему же тому, кто его провожает, не сделать то же самое? Разве не испытывают человек в агонии и свидетель ее одинаковую потребность приобщить Господа к своей последней беседе?

— Подойди, — сказал старый рабби.

Я стоял совсем близко у его изголовья. Он не видел меня? Хотел сказать что-то другое? Следовало ли мне воспринимать его приказ как чисто символический? Быть может, мистический? Та хаззи, «Приди, посмотри» — приглашение, которое часто встречается в Книге Сияния, в «Зогаре». Готовился ли он открыть мне свою тайну, доверить ее как завещание?

А кому мог бы я доверить свою? Когда умру, подумал я, на земле не останется ни одного воспоминания обо мне. Дочери? Если они, в свою очередь, подарили кому-то жизнь, то лишь с одной целью — навсегда изгнать меня из своих мыслей. Почему я никогда не говорил о них с рабби Зусья? Он, чей взор охватывает Вселенную, быть может, сумел бы сказать мне хотя бы, где они живут.

Я хранил молчание. Неужели рабби ждет моих вопросов? Я испытывал смутное разочарование. Я надеялся на откровение. Быть может, связанное с Эстер. Я не забыл ее — я ее никогда не забуду. Хотя я любил Еву, и любил всем сердцем своим, Эстер странным образом проникла в мою любовь. Эстер была началом и обещанием, Ева напоминала о разрыве и потере. Поговорить об этом с рабби сейчас? Ведь это мой последний шанс. Других, конечно, уже не будет, ибо рабби Зусья, один из столпов хасидского движения, потомок великого Учителя, носившего то же имя, находился на пороге смерти.