Без пути-следа - Денис Гуцко.

Подойдя поближе, Бирюков подкатил два кресла, себе и Мите.

— Садись, — и сам повалился в кресло, тяжко вздохнув.

Вся мерзкая мозаика сложилась в Митиной голове в законченную картинку. Картинка вышла примитивная, лубочная — и он, дурашный лубочный Митя, в самом центре, тянущий руки к пунцовой книжице, а вокруг пояснительная надпись: «Дурак — гражданин Вселенной!» Митя замешкался, размышляя, стоит ли садиться или сразу извиниться и сбежать.

— Да садись, садись.

Сев перед ним в кресло, Митя не сразу решился взглянуть ему в глаза.

— Рассказывай.

Раскрыв обе ладони, сжав их в кулаки, уронив кулаки на колени, Митя все будто разгонялся. Сказал наконец:

— Э? — Снова разжал кулаки и продолжил: — Что рассказывать? Вы же догадались. Представлялся вашим заместителем, обещал помочь с паспортом. Мы вместе учились, ну и? Словом, кинул меня.

— На сколько?

— Четыреста долларов.

— М-м… — Бирюков кивнул, словно внес цифру в нужную ячейку. — А что, говоришь, у тебя с паспортом?

Опять предстояло объяснить, каким образом он перестал быть гражданином России, рассказать про закон с сюрпризом. У него давно выстроился дежурный рассказ, коротенький, но детальный. Он столько раз пересказывал его разным людям в разных интерьерах в разное время суток с разным настроением? Вдруг Митя понял, что не сможет еще раз повторить свою историю. Но все-таки попробовал:

— Я живу в Ростове с восемьдесят седьмого года, родился я в Грузии, тогда это была одна из союзных? — Но нет, убедился, что не сможет, споткнулся на «республике». Даже если бы у Бирюкова в ящике большого красивого стола лежал паспорт на имя Дмитрия Николаевича Вакулы и нужно было бы лишь отбарабанить все, как стишок в садике, и получить положенную награду, — не смог бы.

Митя поднялся. Во взглядах, пойманных им с разных концов комнаты — какими бы разными они ни были, серьезными или веселыми, — посверкивало одинаковое чувство собственного превосходства. В этих взглядах так ясно читалось самое страшное в сегодняшней жизни обвинение. «Да, — мысленно сознался Митя. — Я лох».

— Наверное, — сказал он, — я пойду.

Кресло под Бирюковым скрипнуло, как бы удивляясь вместе с ним.

— Как — пойдешь? Да погоди ты, мил-человек, ты же сам ко мне пришел. Сказал «а», говори «б». Я же должен знать, что на моей территории творится. — Он указал на кресло, с которого только что поднялся Митя. — Сядь, расскажи не спеша. Разберемся. Я тебе помогу. Надо помочь человеку, — приказал он Косте. — Что ж эта каналья моим именем торгует! Притащить его сюда, побеседовать.

Костя кивнул. Бирюков снова сказал Мите:

— Я тебе помогу. Только не сейчас, хорошо? Подожди маленько, пока выборы пройдут. А с этим Олежкой мы разберемся.

Митя еще раз окинул взглядом помещение. Перед ним поплыла еще одна дурацкая картинка, на этот раз в стиле «Чикаго тридцатых»: он в плаще с поднятым воротником, в широкополой шляпе, с автоматом «Томпсон» на коленях, в блестящей черной машине, медленно подъезжающей к идущему по тротуару Олегу. И в каждом переулке, прислонившись плечом к стене, стоят старички в наглаженных советских костюмах, в отполированных, но таких же стоптанных туфлях и делают вид, что читают «Капитал».

Усмехнувшись тому, что только что сам же и навоображал, Митя бросил:

— Извините за недоразумение, — и пошел к двери. русское лото.

Светлана Ивановна закончила последний пасьянс и теперь точно знала, в каком ларьке следует брать билет. Вернее, билеты: поскольку выигрыша не было уже очень давно, вероятность его на этот раз была как никогда высока, и билетов следовало брать несколько. Карты указали на ларек, что находился на Рыночной площади.

Светлана Ивановна была в отличном расположении духа. Сегодня сходились абсолютно все пасьянсы, и сходились необычайно быстро. Это было хорошей приметой. Она пересчитала приготовленные деньги, поколебавшись, добавила еще на два билета и сунула их в карман пальто. «В случае пролета садимся на овсяную диету». Но, фыркнув на самое себя, она прогнала эту упадочническую мысль.

— Сашок! — позвала она, выглянув в коридор. — Сашочек!

Сашка прибежал к ней откуда-то с лестницы, держа обеими руками смятую пивную банку, в которую он уже воткнул мачту — бывший простой карандаш. Он вопросительно посмотрел на Светлану Ивановну, и ей показалось, что его отчаянно косые глаза смотрят на нее сразу со всех сторон.

— Не поплывет, — сказала она, указав на его недостроенный кораблик.

В ответ он капризно дернул головой, сказал, нахмурясь:

— Поплывет. Мы же делали.

Светлана Ивановна тоже капризно дернула головой.

— Так мы же мачту делали из тоненькой проволоки, и дырку мы не пробивали. К тому же вот — зачем ты банку смял? Она же теперь не плавучая.

Но Сашка не сдавался.

— Плавуча! — возмутился он. — Почему не плавуча?

— Да я тебе как бывший инженер-конструктор говорю: не плавучая, — сказала Светлана Ивановна, улыбаясь и его упрямству, и его разговорчивости.

Он задумался, видимо, сраженный словами «инженер-конструктор».

В последнее время Сашка часто радовал ее складной, почти не косноязычной речью. Втягивая его в продолжительные, недавно еще немыслимые беседы, она чувствовала, как в сердце разливаются радость и дикая, доходящая до боли нежность. Она боялась проявить ее хоть как-то. Боялась, что заметят соседи и всколыхнется новая волна грубых мутных разговорчиков: «Светка, он скоро тебя мамой называть будет. Светка, а мать его объявится? Говорят, видели ее в городе». Боялась даже наедине с Сашкой поддаться этой мучительной нежности, хотя бы мимоходом погладить его по голове: а вдруг разбудит в нем ответное чувство и он где-нибудь на людях выдаст ее, прижмется, обнимет? Нет, этого нельзя было допустить. По крайней мере не сейчас, когда все так ломко.

Светлана Ивановна присела на корточки.

— Я вернусь, и мы сделаем, как нужно, договорились?

— А ты куда? — спросил Сашка.

Она досадливо поморщилась.

— Вот кудыкнул под руку. Сколько раз тебе повторять: не кудыкай! — И она сунула ему под нос кулак.

Сашка опустил глаза на ее кулак, разглядывая его опасливо, — видимо, не понимал, что кулак можно показывать в шутку.

— Ой, ну, уставился!

Светлана Ивановна отдернула руку и улыбнулась. Она пока не привыкла к своим морщинам и, улыбаясь, пыталась прочувствовать, как выглядит ее лицо, из-за чего улыбки порой застывали, словно на фотографии.

— Ну, ты как? — Светлана Ивановна легонько толкнула его в выпяченный живот. — У меня посидишь или по этажам побегаешь?

Сашка спросил:

— Запрешь?

— Конечно, запру, — ответила она, поднимаясь, и развела руками. — Воры придут, все унесут.

— Тогда не хочу. Здесь буду.

Она махнула ему.

— Ну, беги.

Сашка убежал, на прощание поймав ее в свой охватывающий сразу со всех сторон взгляд.

— Я плавучи банки поищу! — крикнул он, уже добежав до лестницы, уверенный, что она стоит и смотрит вслед.

Когда Светлана Ивановна приехала из Тбилиси, Ванечке было примерно столько же, сколько сейчас Сашке. Если время крошится на кусочки, превращаясь в отдельные, самостоятельно существующие в тебе времена, во временах легко запутаться. С ней так и случилось. Однажды она подскочила среди ночи, разбуженная стуком распахнутой ветром форточки. Ветер, не успев ввалиться, уже вовсю хозяйничал, рвал на подоконнике букварь, раскидал салфетки. Еще не до конца отойдя ото сна, она ринулась к кровати, на которой спал Сашка, и, натягивая одеяло на свернувшееся калачиком тело, зашептала: «Спи, Ванечка, спи». От собственных слов она вздрогнула и проснулась — резко, как от будильника. И пошла курить на кухню. На кухне ветер гудел в трещинах стекол и мощно летел куда-то над всклокоченной улицей. Сигаретный дым покатился по потолку. Ветер всасывал его в приоткрытое окно. Она выкурила тогда много, не считая, прикуривая одну от другой, но в ту ненастную ночь путаница в ее душе закончилась. «Вот и встало все на свои места», — думала она, пока не поняла: нет, совсем не так, не по своим местам расставлено. В том-то и суть — нужно все исправить. Разве нельзя — исправить то, что плохо? Разве виноват Сашка, что вытянул свой неудачный билет? Исправить, это нужно исправить. Она больше не называла Сашку Ванечкой.

Любовь к чужому ребенку, оказавшись делом запретным, неудобным, как шило в мешке, овладела ею полностью. Это остроугольное чувство, которое так болезненно укладывалось в сердце и никак не укладывалось в окружающую жизнь, вряд ли кто-нибудь назвал бы радостным. Оно просилось наружу, грозило выдать ее на каждом шагу, но его следовало прятать. Приходилось обживать далекое будущее, в котором Митя, уже располневший лысоватый мужичок, и Саша — красавец, студент иняза — сидят за столом, о чем-то спорят (по мужскому обыкновению, шумно охотятся за истиной), она накрывает ужин, за окном хлещет дождь (или ветер трещит ветками), ночь сгущается, и уже никто никуда не уйдет?