Врубель - Дора Коган

И вместе с тем Врубель и останавливался пока в своем протесте, в чем-то шел навстречу той красоте, которую исповедовали Мамонтов и мамонтовцы. Алые вспышки тлеющих углей в глазах Демона и за ухом — признак его демонической природы — несомненно во вкусе кружка. В этом же вкусе — горестная слеза, катящаяся по щеке Демона, и какая-то сладкая нега во всем. Героический натиск художника, вонзающегося в косную среду, взрывающий ее, как-то утих и завершился в пряных сочетаниях красок, лишь местами сумрачно-нарочитых, в плавных линиях.

Обозначив обособленность Врубеля в кружке, «Демон сидящий» в то же время занял для художника предназначенное ему кружком место.

Москва сулит Врубелю перемены в творческой судьбе. У него уже есть круг ценителей в среде художников. В этом круге, конечно узком, за ним закрепляется репутация художественного таланта. В него верят, от него многого ждут, желают ему помочь. В первую очередь Мамонтов и некоторые мамонтовцы стоят рядом с Врубелем, открывают ему дорогу в жизнь.

XIV

Серов не высказал своего одобрения «Демону сидящему», однако в один прекрасный день привел к Врубелю незнакомого человека, который желал посмотреть его «Демонов». Петр Петрович Кончаловский — так звали этого плотного, коренастого человека с редкой бородкой — затевал издание сочинений Лермонтова к пятидесятилетию со дня его смерти и привлекал к иллюстрированию издания русских художников. Врубелю понравился этот человек. Сначала показавшийся угрюмым, он обнаруживал готовность к шутке, острую наблюдательность. И художник охотно раскрыл для него свою папку; подчиняясь его властному интересу, вытаскивал один за другим наброски и рисунки со своим заветным Демоном. Когда же он показал эскиз Демона на фоне гор, Кончаловский был окончательно покорен. На другой день Врубель отправился к своему новому знакомому обедать, а вслед за тем произошло то, что давно неминуемо должно было с ним произойти, чего он уже давно с тоской ждал, — он пристал к новой гавани.

Он снял комнату в том же доме Мороховца, где жили Кончаловские, на углу Харитоньевского и Мошкова переулков, близ Чистых прудов, но фактически дневал и ночевал в их семье. Начался новый этап его жизни. Он окунулся с головой в новую жизнь, новую дружбу, всей душой припал к новым людям.

Опять можно сказать, что судьба не скупилась на то, чтобы приобщать Врубеля к «злобе дня». В большой, многодетной семье Кончаловских, в ее своеобразном укладе и во всем характере как бы скрестились черты, напоминавшие и о доме Симоновичей и, с другой стороны, доме на Садовой-Спасской и в Абрамцеве. И просветительские мечты, демократизм, народовольческие идеалы, одушевлявшие в первую очередь главу семьи Петра Петровича и его супругу, и дух артистической богемы, пришедший с младшим поколением.

Если Врубелю были теперь довольно безразличны народовольческие убеждения Кончаловского, то его непоколебимая вера в силы и возможности искусства не могла ему не импонировать, так же как культ классики, царивший в доме, определявший умственное воспитание детей. К этому можно добавить: весьма кстати пришлась бесприютному, бездомному Врубелю налаженная домовитость быта, хлебосольство этого дома, управляемого двумя женщинами — женой Петра Петровича Викторией Тимофеевной и экономкой Акулиной Максимовной.

Своеобразен был весь уклад жизни семьи Кончаловского, отношения между ее членами, очевидно одушевленные утопическими идеями романа Чернышевского «Что делать?» и какими-то древними представлениями о роде, о семье… Что-то древнее, стихийное, первозданное было и в бурном, неукротимо страстном темпераменте Кончаловского и даже в его облике, лишенном респектабельности, что Врубель выявит в исполненном им позже живописном портрете Кончаловского.

Кем был больше Петр Петрович? Мировым судьей? Народовольцем-революционером? Или просветителем — страстным пропагандистом и любителем литературы и музыки? Потребность свободы и просвещения в широком смысле этого слова двигала им во всех стремлениях. В лице Петра Петровича Кончаловского судьба сталкивала Врубеля с ярким представителем поколения отцов — народовольцем-семидесятником и вместе с тем романтиком. В молодости Кончаловский учился на естественном факультете Петербургского университета и одновременно изучал право. Тогда он и встретился с Викторией Тимофеевной — курсисткой Высших женских курсов. Женившись на ней, он занялся сельским хозяйством в имении жены на Украине и стал исполнять должность мирового судьи. И это последнее занятие стало, можно сказать, для него «роковым». Он так откровенно проявлял демократизм своих убеждений, что был взят под подозрение и после убийства народовольцами Александра II арестован. Его арест и ссылка в Холмогоры стали кульминационным моментом его биографии.

О драматических перипетиях жизни многодетной семьи, оставшейся без мужа и отца, об аресте Виктории Тимофеевны и свидании в тюрьме с нею детей, привезенных туда «Милининой» (как дети называли Акулину Максимовну), о Вере Фигнер, которую прятали у себя Кончаловские, — рассказы обо всем этом Врубель мог услышать в первые же дни знакомства с семьей. Он узнал также о недавно пережитом семьей горе — смерти старшей дочери Кончаловских Нины. Ее тень витала в доме, и было видно: боль от ее кончины еще не притупилась в сердцах родителей и боготворивших ее братьев и сестер. Драматический талант и красота, уход из благополучного дома родителей ради любви к сцене, к театру, ее грустные письма из Петербурга, где она училась на драматических курсах, — в них она называла себя «красной мухой с оторванными крыльями», — наконец, смерть от чахотки, к которой ее привела жизнь в холодном чужом Петербурге… Во всем этом было нечто и литературное. Судьба Нины походила на судьбы женщин-шестидесятниц, одушевленных высокими просветительскими идеалами и порывом к свободе, — героинь произведений русских писателей. И эта история, так же как весь характер этой своеобразной семьи, связывала Врубеля с его юностью, вызывала на полемику со своими современниками, погружала в атмосферу раздумий об идеалах, о смысле жизни, о назначении, о задачах и цели искусства.

В ссылке Петр Петрович изучил английский язык и занялся переводами. Можно сказать, что в своих литературных вкусах и пристрастиях он тоже был «классическим» просветителем, демократом, романтиком, судя по произведениям литературы, которые он счел достойными и интересными довести до сознания широких масс русских читателей. Это были бессмертная сатира Свифта «Путешествие Гулливера» и «Робинзон Крузо» Даниеля Дефо.

Просветительским демократическим и романтическим духом было проникнуто и издательское дело, которому он отдался еще в Харькове, где поселился, вернувшись из ссылки, и где снова вошел в конфликт с властями (на этот раз за издание оппозиционной литературы), что явно не угомонило его. Теперь, обосновавшись в Москве, он с новым жаром отдался издательскому делу, вступив в компанию с Кушнеровым, и решил начать его иллюстрированным изданием сочинений Лермонтова. Конечно, знаменательная дата (предстоящее в 1891 году пятидесятилетие со дня кончины поэта) послужила к этому некоторым толчком. Но важнее было другое. На рубеже 1880–1890-х годов творчество Лермонтова приобретало новую актуальность, оно привлекало пристальное внимание читателей, критиков, писателей и поэтов. Обращаясь к его творчеству, одни из них готовы были находить в нем прямую поддержку в преодолении упадочных настроений, безвольности, в устремлениях к борьбе, протесту против несправедливостей существующей действительности. Другие считали, что творчество Лермонтова ценно тем, что обращает взор к вечному, к высоким общечеловеческим ценностям. Как бы то ни было, новая судьба Лермонтова в 1890-е годы будет связана с сознанием более молодого поколения, и Петр Петрович Кончаловский в своем увлечении поэтом и горячности этого увлечения проявлял удивительную широту взглядов и чуткость к новым веяниям.

Но в самом художественном решении издания Кончаловский был истинным семидесятником и «позитивистом». Конечно, только поставленная во главу угла и весьма прямолинейно-дидактически понимаемая идея просвещения могла породить мысль объединить в одной книге под эгидой Лермонтова столь разных художников, как Репин, Суриков, Шишкин, Айвазовский, Савицкий, Виктор и Аполлинарий Васнецовы, Дубовской, Пастернак, Константин Коровин, Серов и Врубель. Мало этого — не только разные художники принимали участие в издании. Порой одно произведение сопровождалось рисунками нескольких мастеров, совершенно различных по творческому складу. Ничего удивительного, что это издание обещало стать ярким примером художественной эклектики.

Но, как бы то ни было, вступая в этот эклектический союз как его член, Врубель оказывался в гуще художественной борьбы, художественной полемики между разными поколениями, разными индивидуальностями по поводу Лермонтова и его творчества. Врубель оказался в этой гуще борьбы тем более, что по воле Кончаловского стал одним из его художественных консультантов. Вместе с Петром Петровичем, с Серовым и Аполлинарием Васнецовым он определил тип издания и детали его общего решения, участвовал в оценке создаваемых иллюстраций, которые приносили день за днем художники.