Тайна Девы Марии - Хизер Террелл

Хильда перешла на шепот. Мара с трудом ловила каждое слово.

— Я помчалась в Милан. В то время все международные поезда приходили в Милан через Берлин. Я сразу поехала на вокзал. Прекрасно помню тот холодный зимний день. Я принарядилась, надела туфли на высоченных каблуках, подобрала сумку в тон, набросила на свои тощие плечи мех и подкрасилась губной помадой с черного рынка, чтобы хоть как-то оживить изнуренное, бледное лицо. Мне хотелось хорошо выглядеть при встрече, чтобы они не заметили, сколько всего мне пришлось пережить. Хотя по сравнению с их бедами это была такая малость. Я стояла под огромными вокзальными часами в том самом месте, куда должен был прибыть поезд. Берлинский состав объявил о своем приближении оглушительным гудком и клубами пара. Мне не терпелось увидеть их, обнять, убедиться, что все в порядке. Мимо прошли военные, чиновники важного вида. Родителей не было.

Я убедила себя, что они обязательно приедут со следующим поездом. На завтрашний день я повторила дежурство. И на следующий день. И на следующий. Целую неделю ждала и надеялась. За это время я изучила до мельчайших подробностей металлическую конструкцию огромного вокзала и обязанности вокзальных работников, которые научились с несвойственной итальянцам пунктуальностью соблюдать расписание. Передо мной проходили бесконечные толпы беженцев, ищущих, где бы приклонить голову. В конце недели пришлось признать, что родители не приедут — с ними что-то случилось.

В отчаянии я разыскала мужа, и мы вместе попытались выяснить, куда они делись. Наконец, спустя долгих две недели, мы раздобыли информацию, что родителей отвезли в концлагерь Дахау. Мы знали, что это означает. Не могу даже передать глубину моего горя, но я была вынуждена на какое-то время заглушить его. Вместе с мужем мы отправились в Рим, где нас принял один из министров Муссолини. Мы рассказали ему об ужасной ошибке, о письме Зейсс-Инкварта, об обещанном безопасном проезде. Министр заверил нас, что попытается спасти моих родителей. Но война к тому времени обернулась против Германии. К сорок третьему году итальянская армия начала проигрывать союзным войскам, а это означало невозможность какого-либо влияния на нацистов со стороны моих итальянских связей. Затем пал Муссолини, и для меня наступила ночь.

Старушка умолкла. Не смея нарушить тишину, Мара сидела тихо как мышка.

Хильда очнулась от глубокой задумчивости. Голос ее окреп и зазвучал по-деловому.

— Как вам известно, в первый день мира я предприняла поиски родителей и выяснила, что произошло с ними на берлинском вокзале, а потом в Дахау.

Хильда, так долго державшая маску спокойствия, не выдержала и опять расплакалась. Она поднялась со стула и начала хлопотать по хозяйству — заваривать новую порцию чая. Мара почувствовала, что тоже плачет, ее объял ужас от услышанного и от той роли, которую она сыграла, пусть и ненароком.

— Мне пришлось ждать до тысяча девятьсот сорок шестого года, чтобы вернуться в Амстердам. Из-за того, что я путешествовала в то время по итальянскому паспорту, я считалась врагом Голландии. Представляете? — Хильда покачала головой, не оборачиваясь к Маре. — Хорошо помню, как приближалась к родительскому дому. Издалека он выглядел абсолютно таким же. Сад стоял в цвету, распускались любимые мамины тюльпаны. Еще секунда — и казалось, мне навстречу выбегут родители. Но внутри дом оказался полностью разорен нацистами. Голые стены: ни картин, ни гобеленов, ни зеркал; полы без ковров; абсолютно пустые комнаты; из мебели не осталось ничего, даже щепки. После нацистского нашествия это был уже не дом, а один каркас.

Я бросилась по соседям, хотела найти хоть кого-то, кто видел родителей в последние дни до их отъезда. Искала хоть какую-то вещь на память о них. И нашла Марию, горничную мамы, она сидела пьяная в ближайшей пивной. Она была с матерью до последних дней, а потом уже пила беспробудно.

Мария и рассказала мне о том, что случилось. В то последнее утро к дому подкатил на черной машине «даймлер-бенц» офицер СС. Родители сначала пришли в ужас, но офицер поздоровался с ними с широкой улыбкой и вручил железнодорожные билеты первого класса до Италии. Родители очень обрадовались, решив, что это я все организовала. Пока они носились по дому, собираясь в дорогу, офицер с помощником медленно обходили комнату за комнатой, разглядывая оставшиеся немногочисленные картины, ощупывая мебель. Их лица вновь сияли улыбками, когда они помогали родителям грузить в машину багаж, перед тем как отвезти их на вокзал и усадить в отдельное купе первого класса — редкость по тем временам. Мария попрощалась с матерью, одетой в свое лучшее платье, и машина отъехала от дома. Вместе с Уиллемом, слугой отца, она смотрела, как мои седые родители, втиснутые между чемоданами и пакетами, уезжают все дальше и дальше.

Хильда отошла от плиты, шагнула к Маре.

— Мне хотелось иметь хоть что-то от родителей, мисс Койн. Вещь, до которой я могла бы дотронуться, погладить ее в те тяжелые минуты, когда мне слышался их плач из Дахау. Больше всего мне хотелось вернуть «Куколку».

Если бы только мне удалось отыскать ее после войны в Европе. Любая цивилизованная страна тут же вернула бы мне картину. Но «Куколка» давным-давно исчезла из Европы. Ее переправили в Соединенные Штаты, где правят другие законы, очень несправедливые.

Мара заговорила слегка осипшим от долгого молчания голосом:

— Потому я и здесь, мисс Баум, хотя это может показаться бесполезным теперь, когда картина украдена. Возможно, мне удастся хотя бы в малой степени компенсировать ту несправедливость, которая была совершена по отношению к вам и вашему семейству.

Хильда прищурилась.

— Что вы имеете в виду?

Мара прокашлялась, нервничая больше, чем перед любым судьей или трибуналом.

— Я пришла рассказать о мошенничестве, совершенном «Бизли» по отношению ко мне, к вам и ко многим другим людям схожей с вами судьбы.

Чувствуя большую вину перед этой женщиной, чтобы хоть как-то оправдаться, Мара попыталась обосновать свою прежнюю позицию:

— Понимаете, с самого начала в аукционном доме «Бизли» меня заверили в том, будто приобрели «Куколку» законным путем, от Альберта Бётткера, дилера с безукоризненной репутацией. В подтверждение этого мне даже показали документы.

Мисс Баум, это была сплошная ложь. После выступления в суде я узнала, что «Бизли» купил «Куколку» у Курта Штрассера, перекупщика награбленных нацистами произведений искусства. Я провела небольшое расследование. «Бизли», точнее сказать, Эдвард, двоюродный дедушка моего клиента, Майкла Рорка, стоявший во главе аукционного дома, подделал купчую на имя Бётткера, чья репутация не вызывала сомнения. В «Бизли» надеялись навсегда похоронить тот факт, что нацисты, скорее всего, украли картину у тети вашего отца в Ницце, куда она была отправлена на хранение. После нацисты совершили сделку со Штрассером, через руки которого прошло много других картин. Но хуже всего то, что человек, помогавший Штрассеру придавать сделкам законный вид, был американский военный, он работал в паре с Эдвардом Рорком.

Лицо Хильды оставалось непроницаемым, и сама она хранила молчание.

— Мисс Баум, мне очень жаль. Я хотела рассказать вам об этом до того, как вы прочтете статью в газете. Чтобы защитить всех нас от Майкла Рорка и Филиппа Робишо, готовых пойти на что угодно, лишь бы правда не всплыла наружу, я рассказала всю историю репортеру из «Нью-Йорк таймс» и предоставила ей копии документов, касающихся «Куколки». Завтра правда об истории картины станет общественным достоянием. Я понимаю, для вас это не большое утешение, теперь, когда «Куколка» украдена. Но надеюсь, сумма, которая вам достанется, послужит чем-то вроде компенсации. Независимо от судьбы картины я хотела, чтобы все узнали правду. Простите.

Хильда взорвалась.

— Простите? И вы думаете, что ваше небольшое расследование восстановит справедливость? Прежде чем вы узнали, что в «Бизли» подделали купчую, вы были готовы отдать им «Куколку». Мисс Койн, не имеет никакого значения, отослал ли мой отец картину на хранение, где ее присвоили нацисты, словно сорвали зрелый плод с куста, или лично продал ее нацистам. И в том и в другом случае «Куколка» была у него украдена. Нацисты вынудили отца носить еврейскую звезду. Они отобрали у него бизнес. Они заставили его влезть в долги. И эти долги были такие непомерные, что он пытался продать свою ценную коллекцию, чтобы купить свободу для себя и матери или просто чтобы купить еды. Если бы я могла представить дело в Европейском суде, то я бы доказала, что даже добровольная продажа при тех обстоятельствах является вынужденной и равносильна краже со стороны нацистов. Европейский суд, скорее всего, вернул бы «Куколку» его законному владельцу, то есть мне. Но не тут-то было. Битва за картину произошла здесь, в бесчувственном американском суде, где выступали вы со всеми своими хитрыми уловками.