101 Рейкьявик - Халлгримур Хельгасон

Некоторые, наверно, скажут, что это я просто копирую поп-музей в «Хард-роке». Но я начал задолго до того, как он появился у нас, к тому же у меня тут, скорее, «Хардкор».

Действительность — Руби-Тыозди, А здесь средоточие жизни. Через двести лет кому не захочется иметь куриную косточку, изгрызенную Наоми Кэмпбелл (ц. 3 900 000)? Или кому сейчас не хочется иметь засалфеченный насморк самого Христа? Это будет рентабельно. В будущем на стены будут вешать не произведения искусства, а саму жизнь. Девственную плеву Матери Терезы (ц. 1700).

Коллекция жвачек удалась на славу. Для верности пересчитываю резинки: двадцать три. Я храню их в таких пластиковых прозрачных коробочках из-под мятного драже, а на коробочках наклейки: имя, место и время. Я уже собрал всех дикторш. Роскошные отпечатки передних зубов на жвачке Эйглоу Манфредс. Не хватает только знаменитых губ. У меня был соблазн запихнуть жвачку в рот. Next thing to a kiss[217]. Раз уж засветиться у нее в спальне мне не светит. Еще там четыре поп-звезды. Правда, Бьорк не хватает. Потом отделение «вешалок». Из них, по-моему, только одна не легковесная: Джара Экс (ц. 120 000). Я добавляю туда Лертину бейбу. К сожалению, на жвачке Бриндис отпечатки ее пальцев. И моих. В следующий раз попрошу их выплевывать прямо в коробочку. Впрочем, я и так уже много вынес ради жвачки Лертиной бейбы. Муки художника. Кладу жвачку в коробочку. Думаю назвать свой «Gum Museum»[218] — «Засохшие мгновения». Нет, лучше «Засохшие слова». Точно. Они все говорят о «вешалках». Такие же безвкусные и разжеванные, как и все, что выходит у них изо рта.

У меня есть старая мамина коробочка из-под драгоценностей, из нее я достаю мой первый опыт: камень из почки, который я сменял у студента-медика на одного «Джонни Уокера». Перекладываю его в банку, а на ватную подушечку возлагаю маленькую виновницу беременности Эльсы. Мой шедевр.

Гостиная. Четыре метра от окна, затем два миллиметра джинсовой материи, затем Лолла. Как какой-то слишком сложный механизм, разработанный для сигареты. Тарантино и Ума Турман (ц. 3 300 000) вместе пьют кофе. Она не подымает глаз. От бумаг на столе. Чего только не придумаешь, чтоб притвориться, что ты работаешь. Все это слишком наигранно. Работать. За ее грудями раздуваются легкие. Улавливают дым. Позади грудей. Женщины — позади грудей. А мы — перед. Нам через них никогда не перевалить.

— Ты что пишешь?

— Отчеты.

— Из вытрезвителя?

— Да.

Тихонько заглядываю ей через плечо. Опрятные строки об испитых душах. Похмелья выстроены в слова. Текст. Люди, которым хочется поставить точку после каждой минуты. А следующую начать с большой буквы. Смотрю на часы. 17:35:21, 22, 23, 24, 25… Каждая секунда — цифра. Каждая секунда — цифра, и где-то кто-то записывает их на бумагу. Где-то на свете какой-то лысый уродец мечет заметки на бумагу. Сорри. Я не стану читать. Отхожу к окну. Снегопад. Где-то кто-то выстраивает все эти белые точки на черном экране компьютера. Жесткий господень диск. Что бы ты ни делал. Все забито в компьютер. Забито, но не забыто. Сохранено. Видеотека времени. Подхожу к стулу. Сажусь. Сигарета. Ноги на стол. Хочется что-нибудь сказать, чтобы Лолла прекратила это занятие. Чтобы она повернулась.

— Как ты думаешь, Папа Римский когда-нибудь кончал?

— А?

— Как ты думаешь, Папа Римский когда-нибудь кончал?

— Конечно.

— А как? Разве он занимался этим делом?

Она не отвечает. Лоллина спина. Сторона «Б». На той стороне — старый хит. Бред. Он наверняка никогда этим не занимался. Представляю себе, какой у него… Сейчас до меня дошло, что я весь день думал о папском члене. Не могу от него отделаться. Святой поляк Вой-Тела весь в белых ангельских волосах. Как он поступает, когда у него эрекция? Нет, он никогда не кончал. Иначе он не был бы Папой. Он никогда не извергал из себя семя. Поэтому он и святой. У него даже брали анализы, чтобы проверить, точно ли святой. И нашли пожелтевшую сперму семидесятилетней давности, еще из отроческих лет в Польше, первую порцию, она все еще была на месте. Он ее берег, маленький блондинчик Кароль, в то время как я растрачивал свою на всяких собак. Хотя нет. Она же вырабатывается постоянно. И накапливается. Он налит спермой семидесятилетней давности. Святой, до краев налитый баллон со спермой. Сперма. Всегда напоминала мне шампунь. Помогает содержать душу в чистоте, если не расходовать попусту. Семяизвержение. В этом есть что-то от извержения вулкана. Человек на девяносто процентов состоит из воды.

Папа на девяносто процентов состоит из семени. Оттого он так прекрасен, с такой белой мягкой кожей. Пробую еще раз. Еще раз развернуть Лоллу:

— А как ты думаешь, как он поступает, когда у него эрекция?

— Не знаю. Наверно, у него все в руке Божьей.

Лоллипоп. Ты классная. Марадонна. И Шилтон не смог ответить. Рука Божья. Мехико-86[219]. Лолла. Ты была как открытая вена. Откровение. Откровянение. Но не кровь, а сок из пизды. Единственная религия, которую я нашел для себя. Сидеть на плетеном стуле и смотреть на Оли с девушкой. Это было откровение. Религиозный опыт. Смотреть, как человеки порются. Самое прекрасное, что я видел. Божественное. Секс. Десять пальцев воздеты к Богу, плюс один добавочный. Порнофильмы: библейские сюжеты. Помню кабинку в Лондоне. Я — наедине со своим. В ожидании чуда. В ожидании того, что она спустится с экрана и возьмет в рот облачную облатку. Мельтешение кадров на экране, у входа в пещеру. В конце туннеля — свет, и ты — как житель пещерного века, глядишь из-под своих пещерных век в кромешную тьму, со всеми своими комплексами, пялишься во все гляделки, как доисторический кобель, и в каждом кадре — откровение, иконы, кончающие женщины, говорящие языками, и женщины на коленях с перманентными нимбами перед распятыми мужчинами, рты полны их восставшей плоти, и они стонут: «Oh God! Oh God!»[220] Помню кабинку в Лондоне. И кабинки в лондонских церквях. Исповедальни напоминали секс-кабины.

Хотя… В чем-то я против секса. Где-то далеко позади — так что звон едва слышен, — где-то далеко в глубине затылка мозг бьет во все колокола о том, что секс — это плохо, грубо, неприлично и что свой причиндал надо заключить в клетку и выпускать на прогулку только в целлофане. Не разбрызгивать из него на оранжевый пластик и телеэкраны. Даже я… Даже в меня Папа впустил свои когти. На моем плече — какая-то исто-католическая лапа, которая медленно тянется, выползает из длинного-предлинного — длиной в две тысячи лет — туннеля, в котором уже давно нет света. Рука Папы: мягкая, осторожная, налитая спермой. На моем плече. Но я хотя бы могу утешить его тем, что мы с Лоллой не предохранялись во время нашего грехопадения. Ведь Папа против противозачаточных средств. Что, впрочем, легко понять. Иначе бы он не родился. Если б его родители резвились иод покровом науки. Единственное, что держит меня на плаву, — надежда на удачный минет.

— Да, кстати: поздравляю тебя.

— С чем?

— С обручением. Поздравляю с обручением.

— С каким обручением?

— Ну, вы же с мамой обручились?

Ага. Подействовало. Мне удалось изобразить из себя более запущенный случай, чем Сигурд Фафнир Фридйоунссон, бывший плотник, который пропил предприятие и машину, изнасиловал жену и детей молотком и кончил на какой-то карте в «Хилтоне» в Амстердаме с голландским шестидюймовым пестиком в заднице. Она наконец поднимает глаза от своего отчета и смотрит на меня. Я меняю тон. Спокойно говорю:

— Поздравляю с мамой.

— Да… Она тебе сказала?

— Сказала. Точнее, я все сказал за нее. Я дал ей сексуальный ориентир.

— Да. Она сказала, что ты молодец. Что ты помог ей найти выход из положения.

— Она-то из положения вышла. А кое-кто другой, напротив, оказался в положении.

— Ты хочешь сказать, для тебя это тяжело?

— Нет. Я об Эльсе. Она в положении. Беременна.

— Да. Мне говорили. И кто она…

— Эльса — медсестра. Она заботится о здоровье населения.

— Ты так говоришь, что можно подумать, что это не стоит обсуждения…

Любезная моя лесбиянка! Ты спишь с женщинами. В убежище от грозящих разящих мужских членов, набухших бедами и опасностями. Спи спокойно. В чужих объятиях. На низком ложе вдалеке от продолжения мужчины, от коловращения жизни, мягко играйте телами друг друга, под зонтом, защищающим вас от обрушивающихся вниз капель спермы, с лоном и чревом, залатанными во избежание беременности. Зеленые земли в безбрежных морях. Влюбленные девы в бесхлинных полях. Две телицы на лугу сплетаются тельцами вдали от всех тельцов, вымена сося, языки жуя, из сосцов уста наполняя, — мягкие влажные нежности в промежности, — и кончая в одно и то же время. МУ! My за му, копыто за копыто, хвост за хвост. Нега ради неги. Грудь ради груди. Незатраханная страсть. Любовь ради любви. Сплетайтесь же под одеялом, объятия милых дам!.. А может, никому и не дам… Двое ножн в любовной игре вдали от всех мечей. В то время как мы — немощные мужчины — проводим свои дни в неравной бар-рьбе с собственным оружием и дрожащей рукой выжимаем капли жизни из застывшего паршивца. А карманы полны презервативов годичной давности. Пока мы бьем стаканы и бьемся головой о ступени и стены, нам дают по рогам, по всем порогам, нас складывают в кучу трупов с острием человека в заднице, ветром в карманах и табаком в душе. Вперед, мужуки, мы-жуки!