Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы - Юрий Зобнин

Мне удалось добиться от нашего тяжёлого на подъём правительства, чтобы была организована новая пароходная линия, соединявшая наши южные порты с Персидским заливом и обеспечена значительная субсидия от правительства четырём русским пароходным обществам, которые начали успешно конкурировать с немцами и англичанами.

Членом правления одного из этих четырёх упомянутых пароходных обществ – Русского Дунайского пароходства – стал с момента его создания статский советник Горенко. Можно было бы только порадоваться за него, однако неистовая служебная деятельность сделала Андрея Антоновича редким гостем в собственных царскосельских пенатах. Впрочем, лето 1903 года было для его семьи обычным, совместным, херсонесским, «отрадным» и на редкость мирным, ибо даже дикая девочка, к удивлению домашних и соседей по Туровке, несколько угомонилась под впечатлением очередных местных чудес:

Вышла цыганка из пещеры,Пальцем меня к себе поманила:«Что ты, красавица, ходишь боса?Скоро весёлой, богатой станешь.Знатного гостя жди до Пасхи,Знатному гостю кланяться будешь;Ни красотой твоей, ни любовью, —Песней одною гостя приманишь».Я отдала цыганке цепочкуИ золотой крестильный крестик.Думала радостно: «Вот он, милый,Первую весть о себе мне подал».[174]

Четырнадцатилетняя Ахматова пока не знала никакой глубокой сердечной привязанности, и это было естественно, потому что ещё длилось, уже приближаясь к исходу, её отрочество, то есть детство, хотя и взрослое. Гость на Пасху, которого сулила херсонесская цыганка, взволновал её необыкновенно:

…От тревоги я разлюбилаВсе мои бухты и пещеры;Я в камыше гадюк не пугала,Крабов на ужин не приносила…

То, что «знатный гость» будет очарован в грядущие пасхальные дни некими «песнями», сложенными ею, дало, надо полагать, ощутимый творческий импульс, и летом 1903 года заветная белая тетрадь пополнилась новыми лирическими откровениями (под соответствующими номерами). Иностранная девушка, уже являвшаяся Ахматовой на этих берегах, снова возникала перед ней на каменных глыбах, скрывавших лаз в каменоломню, где некогда папа Климент, гремя каторжными цепями, проповедовал неофитам истины новый веры. В руках у иностранки вдруг оказывалась дудочка; дудочка бойко высвистывала какую-то весёлую, до смертной жути, мелодию; жизнь, кажется, висела на волоске – словом, всё было уже более-менее привычно:

Девушка стала мне часто снитьсяВ узких браслетах, в коротком платье,С дудочкой белой в руках прохладных.Сядет спокойная, долго смотрит,И о печали моей не спросит,И о печали своей не скажет,Только плечо моё нежно гладит.

Содержание этой (утраченной) детской поэзии Ахматовой в какой-то мере позволяет восстановить поэма «У самого моря», психологическая завязка которой восходит именно к последнему лету херсонесского «языческого детства»:

Трудное время для сердца было.Так я шептала, на двери глядя:«Боже, мы мудро царствовать будем,Строить над морем большие церквиИ маяки высокие строить.Будем беречь мы воду и землю,Мы никого обижать не станем».

В делах сердечных в это лето у неё, надо полагать, была заинтересованная конфидентка – старшая сестра Инна, переживавшая тогда же не вымышленный, а вполне реальный, «земной» любовный роман с царскосельским поэтом и журналистом Сергеем Владимировичем фон Штейном. «Инна любила Аню, гордилась ею – высоко ценила её ум, талантливость и особенно её душевные качества… – вспоминала О. А. Рождественская (Федотова), одноклассница Инны Андреевны. – Инна по внешности не похожа была на сестру: очень смуглая, с большими тёмными глазами и с шапкой вьющихся чёрных волос. Напоминала она южанку, причём нерусского типа. В последних классах гимназии я подружилась с ней, она казалась старше меня и всех нас умнее и талантливее, хорошо рисовала, писала стихи и обладала большим юмором. Училась на золотую медаль, но почему-то получила серебряную». Черты отличницы и умницы Инны Горенко (чья судьба сложится трагически) в поэме «У самого моря» можно угадать в кроткой и рассудительной болезненной «сестре Лене», которой героиня передает по секрету «речи цыганкины у пещеры»:

«Леночка, – я сестре сказала, —Я ухожу сейчас на берег.Если царевич за мной приедет,Ты объясни ему дорогу.Пусть он меня в степи нагонит:Хочется на море мне сегодня».«Где же ты песенку услыхала,Ту, что царевича приманит? —Глаза приоткрыв, сестра спросила. —В городе ты совсем не бываешь,А здесь поют не такие песни».К самому уху её склонившись,Я прошептала: «Знаешь, Лена,Ведь я сама придумала песню,Лучше которой нет на свете».

В мемуарах Ольги Рождественской, зачастившей в дом Шухардиной в осенне-зимний сезон 1903 года, отмечена особенная литературная дружба старших сестёр Горенко:

Я знала, что Инна и Аня пишут стихи «по – новому», как заявила Инна. Тогда же, я помню, попросила Аню прочитать нам что-нибудь из своих произведений, она достала ученическую тетрадь и нараспев начала читать. К сожалению, я не помню содержания стихов осталось только впечатление чего-то туманного, недосказанного, некогда же мы с Инной решили, что Аня будет поэтессой.

По всей вероятности, именно Инна, входившая, как уже говорилось, в возглавляемый фон Штейном кружок царскосельской творческой молодёжи, обратила внимание сестры на скромный стихотворный томик, поступивший осенью 1903 года в книжную лавку Митрофанова в царскосельском Гостином дворе. Книжка, именовавшаяся «Тихие песни», была подписана криптонимом Ник. Т-о. Так некогда назвал себя гомеровский Одиссей, чтобы обмануть кровожадного людоеда-циклопа, заключившего эллинских скитальцев в свою пещеру:

Я называюсь Никто; мне такое название далиМать и отец, и товарищи так все меня величают[175].

Автором книги, скрывшимся за гомеровским псевдонимом, был И. Ф. Анненский (для Инны это, разумеется, не было секретом). Любопытствуя, Ахматова достала творение Ник. Т-о – и была наповал сражена стихотворением про царскосельскую статую «Pace», на которую она раньше никогда не обращала внимания. Великое творение итальянского скульптора XVIII века Бартоло Модоло обветшало, почернело и находилось тогда в дальнем, практически непосещаемом углу Екатерининского парка. Лицо мраморной «Богини Мира» было изуродовано: кто-то ударил статую по лицу камнем и раздробил нос:

Меж золочёных бань и обелисков славыЕсть дева белая, а вкруг густые травы.

Не тешит тирс её, она не бьёт в тимпан,И беломраморный её не любит Пан,

Одни туманы к ней холодные ласкались,И раны чёрные от влажных губ остались.

Но дева красотой по-прежнему горда,И трав вокруг неё не косят никогда.

Не знаю почему – богини изваяньеНад сердцем сладкое имеет обаянье…

Люблю обиду в ней, её ужасный нос,И ноги сжатые, и грубый узел кос.

Особенно, когда холодный дождик сеет,И нагота её беспомощно белеет…

О, дайте вечность мне, – и вечность я отдамЗа равнодушие к обидам и годам.[176]

«Если отец и выходил когда-нибудь на прогулку… – вспоминал В. И. Анненский (Кривич), – то во всяком случае почти никогда не дальше Екатерининского парка. Этот планированный, весь строго “сделанный” и полный памятников истории и искусства парк он вообще предпочитал всем другим царскосельским паркам. А здесь наиболее любимым его маршрутом был обход кругом большого озера, а также посещение расположенных близ некоторых сравнительно глухих и малопопулярных, но вместе с тем тоже “скульптурных” уголков, вроде акациевой дорожки мимо озерца с белыми лебедями к “Большому Капризу”, или всегда бессолнечного плоского лабиринта некошеных клумб и подёрнутых копотью дорожек у круглой столовой, где стоит воспетая им статуя “Рace”». Неизвестно, знала ли четырнадцатилетняя Ахматова, что латинское pace имеет значение не собственно мира (‘pax’), а умиротворения прежде всего – смертного, по употреблению своему в финале заупокойной католической службы:

Requiescat in pace. Amen[177].

Аллегорию этого стиха и создавал Модоло, ваяя свою печальную деву с траурным опущенным факелом в руке. Поэтому и Анненский, уже чувствуя близость конца, так любил гулять по неприметным дорожкам возле олицетворения Вечного Покоя…

Своим восхищением Ахматова тут же поделилась с новой соседкой по дому Шухардиной Валерией Тюльпановой. Эта Тюльпанова, впервые мелькнувшая в её жизни ещё десять лет тому назад, в Гугенбурге, так же училась в Мариинской гимназии, классом старше. Ахматова регулярно приветствовала её как давнюю знакомую, но от прочих гимназисток не отделяла. Теперь же, после того как Тюльпановы, погорев, въехали осенью 1903 года в меблированную квартиру этажом ниже, Валерия в ближнем рассмотрении виделась Ахматовой существом симпатичным. Была она немногословной, уютной и в общении необременительной, однако, несомненно, умной, отличаясь не по годам тем здравомыслием, которое даётся только натурам глубоким, щедрым и уверенным в себе. Отец её служил по Департаменту народного просвещения, как раз достигал «статского», как и его новый сосед, но, в отличие от Андрея Антоновича, подчёркивал величие нарочитой строгостью к домашним.