Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 52. Виктор Коклюшкин - Булычев

class="p1">Этой же ночью крыса Гоша покинула город Н. Лишь учитель географии задул лампу и вытянулся под скупым холостяцким одеялом, она вышла из своей норы и по-английски, не прощаясь с тараканами, мышами и прочими, покинула дом.

Вслед за Гошей, сначала поодиночке и неохотно, а потом, под утро, шеренгами пошли и другие крысы. Сторож Демидов рассказывал, что их было так много, что казалось, будто мимо двигается сама булыжная мостовая.

Глава последняя

Пришла весна…

Однако странная весна выдалась в том году в Н-ской губернии. Снега вроде было много, а когда растаял, река Подколодная не вышла из своих берегов. Не было в том году ни белых медведей на льдинах, ни ящиков с иностранными надписями… И что самое печальное — источники! Н-чане даже и не заметили, как ушел, испарился из города их дух минеральный, не взбулькивали они больше, не пенились по краям кружевами, а превратились в простые лужи.

Поползли по городу слухи. А ползают они по своим тропинкам. И вот уже в доме у о. Никодима за завтраком высказывалась его попадья более чем революционно: «Иноверцы виноваты, — говорила она убежденно, — опаскудили землю своим пришествием, вот и ушла святая вода!..»

А в доме его высокопревосходительства генерал-губернатора Гольца как-то больше улыбок и наглости появилось в глазах лакеев, дескать, наш-то допрыгался — ему, сукину коту, источники доверили, а он!..

Сам губернатор со свитой неоднократно приезжал осматривать лужи, а что там увидишь — грязь одна. Не знал он, на что подумать, и сообщил в Санкт-Петербург депешей, что рад и далее верой и правдой служить царю и отечеству.

А террорист Клюквин уже более не таился. Ходил по улицам открыто, сверкал глазами, щелкал зубами, говорил верным людям: «Пора…»

Лошадь пала под Игаркой, телега под Усть-Кержачом, оглобли несли до реки Анадырь, там бросили.

Шарик в пути окончательно озверел и одичал, прибился к стае волков. В жуткой схватке, вспомнив все, чему его учили в полицейской молодости, перегрыз горло вожаку и занял его место в стае.

Стая еще долго преследовала Чашку и Керима. Чашка стрелял в них из револьвера, и только когда кончились патроны, волки отстали. «Теперь все равно пропадут!» — думал вожак Гмырь, он же Шарик.

Каменья нести было уже не под силу, и их оставили в охотничьей зимовке. Лишь когда отошли версты три, вспомнили, что идти-то вперед без каменьев нет проку, но возвращаться не стали — пути не будет!

Они шли, шли и вышли наконец к морю.

Длинные внушительные волны накатывали на берег.

Долго и мучительно вязали плот, а когда он был почти готов и Чашка затягивал последний арестантский узел (это когда делается петля для шеи), подул внезапный ветер, да такой силы неведомой, что где вода, где небо, где жизнь, а где уже смерть — не разобрать! И подхватило плотик волной и унесло вместе со старичком Чашниковым в тьму бушующую, кромешную, в память добрую. А юноша Керим остался на берегу. Он метался, кричал. Порывался кинуться вслед, но волны отшвыривали его назад, словно хотели сказать: «А ты куда?! Не в свои дела не суйся!..»

Эпилог

Я стоял на смотровой площадке Эйфелевой башни, смотрел на парижские крыши, и мне вдруг начинало казаться, что там вдалеке, за крышами, если приглядеться, я увижу желтое пшеничное поле, зеркально мелькнет извилистая речка, а если приглядеться еще зорче — светлое завтра своей страны…

Карман пальто оттягивала неизвестная книга. Она будто оттягивала мне душу. Немец проявил бы упорство и все-таки расшифровал ее, американец — продал, итальянец, благоговея перед тайной, отнес в Ватикан, папуас Новой Гвинеи проделал бы в ней дырочку и носил на шее, радуясь красоте невозможной, а я вытащил ее из кармана и, облегчая душу, кинул вниз.

Но… что это?! Книга раскрылась, взмахнула крыльями обложки и полетела, полетела вдаль. А я, вместо облегчения в душе, почувствовал пустоту. Которую быстрее хотелось чем-то заполнить, но чем? Чем?!.

1982

(тысяча девятьсот восемьдесят второй) год,37-й от рождения автора

ПОБЕДИТЕЛЕЙ НЕ СУДЯТ

(роман)

Если рассказать правду, никто не поверит. Если наврать с три короба — скажут: это мы и без тебя знаем! Остается единственное — постараться, чтобы тебя поняли правильно.

Глава первая

Тунгусская тайна

— Впервые мысль о том, что Тунгусский метеорит надо искать в другом месте, пришла мне в детстве, — начал Николай Николаевич.

Мы сидели в его уютном кабинете на ул. Гарибальди.

Николай Николаевич любил комфорт. Он часто повторял, что одно и то же слово, произнесенное в разных стенах, имеет разный смысл. И приводил в пример слово «есть», произнесенное в казарме, в столовой и в магазине.

Мне нравилось бывать у него в гостях. Зимой в кабинете тихо, покойно, свет мягкий. Сидишь в старом большом кожаном кресле, смотришь в окно на улицу, от батареи парового отопления густое тепло окутывает ноги… Летом, когда окно открыто, в комнате свежесть, прохлада, легкий ветерок шевелит занавески. И даже если под высоким потолком жужжит муха, то присутствие ее не навязчивое, а умиротворяющее.

Любил я ходить к Николаю Николаевичу. Переступая порог кабинета, я сразу попадал в другой мир — значительный, манящий, таинственный. В моем маленьком мире были: начальник, жена, телевизор, который показывал мне то, что я не хотел: соседи по дому, с которыми я здоровался, вкладывая в слово «здрасте» смысл слов «меня не трогайте, я вам не мешаю». И — деньги, которых почему-то всегда не хватало, и о них приходилось думать чаще, чем о самой жизни.

— Еще в детстве, — продолжал Померанцев, — кажется, в шестом классе, я поставил простой и удивительно реальный опыт: я взял предмет, по весу напоминающий так называемый Тунгусский метеорит.

— Тяжелый?

— По весу… по отношению к географической карте, это была головка обыкновенной спички. И бросил точно в то место.

— И?.. — я привстал с кресла.

— Каково же было мое удивление, — продолжал Померанцев, — когда головка спички не приклеилась, а отскочила.

— Значит?! — вымолвил я.

Николай Николаевич сидел за письменным столом и курил. Он курил трубку, поэтому паузы между фразами бывали большими, особенно когда трубку приходилось раскуривать.

Я поднялся и в возбуждении заходил по кабинету. Ходить по кабинету была привилегия Померанцева: руки за спиной, голова скорбно и задумчиво наклонена. Походит, остановится у книжного шкафа, достанет, допустим, томик Шекспира, любовно откроет его, прочитает что-то и скажет: «Прав, тысячу раз прав Вильям!»

Я прошелся от окна к двери и