Анатомия любви - Спенсер Скотт

– Ладно, – произнес Ватанабе с весьма театральным вздохом, – я не собирался тебе рассказывать, но, наверное, можно.

То была его обычная преамбула, когда он собирался проинформировать меня о моих урезанных правах.

– Расскажите, – предложил я.

– Хорошо. На этой неделе отец был в городе.

– Отец? Чей?

– Баттерфилдов.

– Хью приезжал?

– Именно так.

– И вы его видели?

– Нет. Он меня не интересует. Мой объект – ты, а не он. Ты.

– Откуда вам известно, что он здесь был, если вы его не видели? Он вам звонил?

– Ладно. Я тебе скажу. Не уверен, что стоит, но раз уж ты спрашиваешь. Баттерфилд тесно общается с Кевином Десото. Ну, его ты помнишь, он еще выдвигал против тебя обвинение. Десото увлекается тем странным видом медицины, на котором специализируется Баттерфилд. И вот Баттерфилд прилетает в город и…

– Откуда?

– Не знаю. Откуда-то. Какая разница? В любом случае, он является в кабинет Десото и заявляет, что у него имеется новая информация по делу против тебя.

– Какому еще делу? Мое дело закрыто. Меня не могут судить дважды.

– Баттерфилд хочет, чтобы твое досрочное освобождение отменили.

– И что он говорит? Какую причину называет?

– Кто знает? Десото не захотел уточнить. Но скорее всего, ерунда. – (Я кивнул.) – Но Баттерфилд на взводе, его возмущает, что ты не сидишь в тюрьме на хлебе и воде. Десото дает ему понять, что ты освобожден на весьма жестких условиях, а потом звонит моему шефу, рассказывает обо всем, и мой шеф встречается с Баттерфилдом. Этот Баттерфилд считает, что ты хочешь снова общаться с его родными. Он был чертовски взволнован, как мне сказали. Можно подумать, это случилось вчера, пожар, который ты устроил. Когда мой шеф объяснил, что мы не собираемся отменять твое условно-досрочное освобождение, Баттерфилд как будто спятил. Он сказал, что ты не понес наказания. Что больница, в которой ты был, все равно что сельский клуб. Сказал, ты был волен делать все, что тебе заблагорассудится. И знаешь, что он еще сказал? – (Я помотал головой, хотя и знал.) – Он сказал, ты написал письмо его сыну.

– Это совершеннейшая ложь, – произнес я быстро и с большим чувством.

– Разумеется. На самом деле именно так я и сказал шефу, когда он спросил мое мнение. Ложь. Я сказал, Баттерфилд недооценивает твой интеллект. Этот мужик, судя по тому, как он себя вел, просто спятил. Он стоял посреди кабинета моего шефа, отнимая его драгоценное время, бил себя в грудь и кричал, что, пока он жив, он сам гарантия того, что ты никогда не увидишь его дочь и никого из его родных. Мой шеф говорит: «Это же наша работа, мистер Баттерфилд, а не ваша». А Баттерфилд вопит, что мы не выполняем свою работу, отчего она становится его работой. – Эдди допил кофе и пожал плечами. – Фьють, – присвистнул он, покачивая головой. – Сама мысль о том, как он тебя ненавидит, пугает меня.

– Почему это вас так пугает?

– Сам не знаю. Просто пугает. А тебя нет? Разве тебя это не беспокоит? – (Я покачал головой.) – Что ж, хотел бы я сохранять такое же хладнокровие. У меня от этого мурашки по коже.

На следующий день была суббота, и я проснулся в слезах. Сон, от которого я обычно просыпался, был о том, как я встречаю Джейд. Она видит меня, разворачивается и убегает, а я бросаюсь за ней, иногда по Гайд-Парку, иногда по лесу. Скоро она отрывается от меня и исчезает, а я все бегу и бегу.

Однако на этот раз мне снилось, что я плачу в своей комнате в Роквилле. Было солнечно и тепло, я сидел за своим детским письменным столом, уронив голову на руки, и плакал. А потом мне приснилось, что в дверь постучали, и я сразу проснулся, конечно, один и в полной темноте, потому что моя спальня находилась в глубине квартиры, куда не проникал солнечный свет. Просыпаясь, я услышал свои рыдания, похожие на лай одинокого пса в деревне за милю отсюда.

Слезы, которые я проливал в то утро, лежа на неудобном ложе, какое соорудил себе сам (бугристый матрас, нестираные простыни, поролоновая подушка без наволочки с ледяной молнией), были единственным доступным мне выражением катастрофической тоски по Джейд.

С той ночи, когда я устроил пожар, жизнь непрерывно твердила мне, что не стоит и дальше хранить свою любовь. Я же старался держать при себе то, что считал только своим, опасаясь, что, когда потеряю это, от меня останется пустое место. Но теперь я чувствовал, что значительная доля моей решимости уже утрачена. И еще я чувствовал: какая-то часть меня вроде бы хочет, чтобы эта любовь наконец-то стала ослабевать. От нее на меня веяло невыносимым жаром, от нее мысли плавились, как в лихорадке, которая не желает проходить. Она была хуже траура, потому что горе подтачивает надежда, а я даже не мог превратить свою любовь в воспоминание.

Я не мог не тосковать по Джейд. Прикосновение ее маленьких твердых пальцев ног, когда я опускался перед ней на колени с потускневшими кусачками для ногтей. Родимое пятно оттенка дубовой коры на внутренней поверхности бедра. Нежный пушок вокруг пупка. «Доверься мне», – говорила она, когда мы занимались любовью. Она лежала сверху и сжимала руками мои плечи, двигаясь все медленнее и медленнее, как будто время потихоньку останавливалось, и не позволяла мне кончить, тогда как я дергался на матрасе, словно на электрическом стуле. Мое имя она произносила так, словно открывала некую тайну. Иногда в комнате, полной людей, только я и слышал ее – одна из тысячи особенностей, не поддающихся объяснению. Все эти образы я сберег, чтобы они по-прежнему были с нами, когда мы снова встретимся, но теперь они являлись по своей воле, они вили из меня веревки, они властвовали надо мной безгранично.

Часть вторая

Глава 9

Спустя шесть дней я махнул рукой на все свои детально разработанные планы и зарегистрировался на десятичасовой утренний рейс до Нью-Йорка в «Американ эрлайнс». Я ничего не сказал ни дома, ни на работе, ни в колледже. Не сообщил о поездке ни доктору, ни полицейскому надзирателю. И вот теперь, нисколько не таясь, вероятно, решив, что безумия, толкнувшего меня на это путешествие, все равно не скрыть, я прошел через огромный, внушающий трепет аэропорт, купил в дорогу журналы и почистил ботинки, ни разу не отважившись бросить лихорадочный взгляд через плечо. Я первым вошел в самолет и сел как можно ближе к носу, сразу за креслами первого класса. Где-то я вычитал, что чем ближе к кабине экипажа твое место, тем больше у тебя шансов выжить после крушения. И хотя мне удалось преодолеть страх быть арестованным в Чикаго, моя грядущая встреча с Энн все равно казалась такой странной и пугающей, что я вполне допускал вмешательство судьбы, которая в итоге сдернет серебристую птицу с небес и швырнет на какое-нибудь безлюдное поле в Огайо.