Распутин - Иван Наживин

Сдерживая смех, черноглазая, с ямочками на щеках Феклуша положила на стул одежду, и обе вышли. Он торопливо стал срывать с себя насквозь мокрую одежду. Острая дрожь пронизывала его, но на душе вдруг стало удивительно хорошо. Он надел чистую ситцевую рубаху, белую с крапинками, синие кавказские штаны и чистый, видимо, ни разу еще не надеванный пиджак базарной работы, согрелся, и ему стало еще веселее.

Бойкая Феклуша забрала на кухню его одежду сушить, подтерла пол и тотчас же вернулась вместе с хозяйкой: Софья Ивановна несла в столовую на подносе красиво сервированный чай со сливками, ромом, лимоном и печеньем, а Феклуша — поднос с хорошей и обильной закуской и вином.

Софья Ивановна — она только что прошлась пудрой по своему подкрашенному лицу и пустила в глаза какие-то капли, отчего глаза стали большими, глубокими и яркими, как звезды, — усадила гостя за чай, а сама непринужденно уселась около, смеялась на его мужицкий наряд, который, по ее словам, удивительно шел к нему. Евгений Иванович залпом выпил стакан горячего чаю, в который хозяйка обильно налила душистого рома, потом другой, и чувство уюта, радости жизни еще более усилилось в нем, и даже раньше антипатичная хозяйка, такая предупредительная, такая изящная, показалась уже не такой антипатичной, как это он представлял себе. И это милое гостеприимство в ответ на его постоянное будирование… Он немножко раскаивался, чувствовал себя виноватым и был любезен и весел, как умел…

XXV

РАДОСТЬ ШАКАЛАМ

Опытный дед, как только заревел ливень по эту сторону гор, понял, что он ошибся: он надеялся, что дождь выльется на том склоне и на долю прибрежной полосы придутся только остатки. Лучше было бы идти с барином на хутор или хоть к тем рабочим — все вместе охотнее ночевать было бы.

Ливень выл. Сквозь убогую крышу шалаша лило так, как будто ее совсем не было. Начадив горьким дымом, костер потух. Вода сплошным покровом бежала с горы, покрыв всю землю почти на вершок. Дед, втащив на свою постель толстый осиновый чурбан, служивший ему стулом, и натянув свою старую солдатскую шинель, нахлобучил старую сальную, полную вшей шапку до самых ушей, с трудом закурил и, покорно сгорбившись, приготовился ждать. Ничего, ночь как-нибудь скоротает, а завтра можно будет, ежели разгуляется, податься и на Туапс.

Где-то неподалеку во мраке что-то страшно ухнуло и затрещало, и сразу Дугаб зашумел грознее: очевидно, прорвал какой-нибудь завал. Опасливая мысль шевельнулась в старой трясущейся голове: не затопило бы… Но старик прикинул расстояние до реки, куда он по крутой тропинке ходил с ведеркой по воду. Сажени четыре по отвесу, поди, будет. Он успокоился, но все же сразу решил пройти к артели. Он тяжело встал — натруженная поясница уже застыла в насквозь промокшей одежде и была как деревянная — и выглянул из шалаша. Буйный ветер с моря, пригибавший деревья чуть не до земли, сразу бросил в него целую массу воды. Старик чуть не захлебнулся, судорожно перевел дух и, махнув по своей привычке рукой, быстро отступил в шалаш и опять залез на постель.

Беспросветный мрак — ни звезд, ни огонька, — ревущее под скалами вдали море, ревущие потоки с гор, все покрывающий вой ливня, и посреди всего этого хаоса, холода и мрака сидит, покорно сгорбившись, старый усталый старик. И холодно ему, и одиноко, и уже немножко страшновато. Стал он было думать, как завтра он возьмет у Каськянкина Павлыча расчет — рублей с тридцать, поди, придется, — как двинет потом на Туапс, а то и дальше, до самого Сухума, но как-то не думалось обо всем этом, и усталая — спать хотелось после трудной работы — мысль обратилась не вперед, а назад, и длинная цепь прожитых годов медлительно развернулась перед стариком: длинные месяцы каторжного труда и под жгучим солнцем, и среди снегов, и под проливными дождями, потом неделя-другая запоя, опять длинная полоса труда и опять просвет запоя, и опять труд и труд без конца. А временами черные пятна безработицы, голодовки, одинокой болезни где-нибудь в землянке на лесной разработке или на жесткой койке в больнице среди чужих людей…

Сколько земли перекопали вот эти корявые, застывшие от холода руки! Теперь на этой земле стоят-красуются пышные сады, тянутся бесконечные виноградники, а у него в насквозь промокшей суме несколько недоварившихся благодаря дождю картофелин, расплывшийся от сырости кусок хлеба и щепотка грязной соли в грязной мокрой тряпице. Сколько верст дорог провел он и по Крыму, и по Кавказу, и по Кубани! Какие огромные горы камня наломал он этими безобразными, избитыми руками, камня, из которого построили целую массу теплых, светлых, чистых домов и дач, в которых спят теперь сотни людей, нисколько не тревожась о бушующей непогоде… Сколько тысяч сделано им для людей кирпича, сколько тысяч пудов соли добыто им для них, сколько тяжелых дней и ночей провел он в бездонном жарком мраке шахт, сколько силы уложил он в туннелях, прорезавших мощные хребты гор, сколько расчистил он зарослей, в которых раньше гнездилась злая малярия, сколько наловил рыбы и в Азовском, и в Черном, и в Каспийском море, и на Дону, и на Днепре, и на Волге! Сколько глубоких колодцев вырыл он там, где раньше не было воды, сколько тысяч пудов всяких товаров нагрузил и разгрузил он на пароходах и железных дорогах, сколько сажен дров заготовил он, чтобы людям было тепло в такую вот непогоду! Он поил, кормил, одевал, обувал, укрывал людей, а сам вот теперь сидит один ночью в лесной глуши среди рева бушующего урагана, насквозь мокрый и голодный. Правда, пил он, безобразил, но ведь, Господи Боже мой, лошади и той дают вздохнуть…

Дед времени совсем уже не замечал. Он весь застыл от холода. А дождь все лил, торжественно и грозно ревел во мраке вздувшийся поток, а над бунтующим морем стали изредка, приближаясь, вздрагивать молнии. Но грома не было слышно среди рева воды.

И вдруг чуткое ухо старика, привыкшее отмечать всякую перемену в жизни природы, уловило какую-то новую тревожную нотку в том, что происходило вокруг него. Он насторожился, нагнулся к воде, опустил в нее руку и — по всему старому телу его вдруг проступил холодный пот: вода шла уже не к речке, как раньше, не вниз, а от речки, то есть речка вышла из берегов и захватила уже шалаш.

Дед бросился вновь из шалаша, но в ту же минуту ослепительно блеснула в черном небе молния, раздался оглушительный треск грома, и в белом блеске дед сразу увидел ужасную правду: Дугаб действительно поднялся больше чем на пять сажен, и всюду, куда он только успел кинуть взгляд, неслись в страшной пляске бешеные лохматые волны. И снова что-то ухнуло, ломаясь и треща, во мраке, снова заревела, разрушив новый завал, река, и при блеске новой молнии оглушенный страшным ударом грома дед увидел, как все скорчеванные им деревья дрогнули и пришли в движение: вода заняла и их и с страшным ревом закрутила и потянула с собою вниз, к морю…

Еще мгновение, и от шалаша деда не осталось и следа, а сам он, охваченный ужасом, уже несся в огромном потоке среди деревьев, страшных седых волн и с глухим рокотом катящихся обломков скал. Он захлебывался в холодной мутной воде, его било о встречные деревья, вертело в водоворотах, но он еще боролся, стараясь ухватиться за какой-нибудь выступ скалы, за встречное дерево.

Вот его нанесло потоком прямо на вековой огромный дуб, и он успел судорожно ухватиться окоченевшими руками за его осклизлые толстые ветви. Сделав последнее усилие, дед вылез из воды, весь дрожащий и задыхающийся. Около дуба, упираясь в его могучий ствол, моментально образовалась громадная баррикада из плывших деревьев, камней и ила, и вода с угрожающим ревом забурлила вокруг. Дед быстро вскарабкался выше, и в глаза ему мелькнул далекий огонек. И сразу стало легче — он не один, вон жилье, люди… Это была дача Софьи Ивановны, где теперь в теплой уютной комнате Евгений Иванович пил горячий чай с душистым ромом и все более и более оживлялся, радуясь свету, теплу, жизни…

Баррикада росла каждую минуту. Громадный, весь в пене водопад рвался сквозь нее и через нее с бешеным ревом и в блеске молний казался каким-то живым, непонятным, а оттого еще более ужасным чудовищем.

И чувствовалось деду, как вздрагивал под напором бешеной силы столетний гигант… «Выдержит!» — с удовольствием подумал дед, судорожно вцепившись в него окоченевшими руками, но почти в то же мгновение где-то что-то сочно хрустнуло, оборвалось, дуб вздрогнул и начал медленно, все хрустя обрывающимися корнями, склоняться к воде…

Баррикада с грохотом разрушилась. Водопад ревел и выл, точно в диком исступленном восторге. И вот в те короткие мгновения, пока дуб медленно склонялся со стариком в бушующий поток, вдруг с яркостью молнии вспыхнуло в смятенной душе старика то, что было погребено в ней под пеплом сгоревших годов.

В реве бушующей воды он вдруг уловил нежный звон бесконечных сосновых боров на родной Волыни… И увидел дед под сводами нежно поющих старых великанов свою чистенькую новенькую сторожку. Эге, кто это вышел на крыльцо с циберкой в руке? И сердце ясно и горячо ответило: да это ж Ганна — хиба ты ослеп, старый? — твоя ненаглядная Ганна с ее чудными карими очами под соболиною бровью, с ее сияющей улыбкой, от которой в голове шли круги, как от чарки доброй горилки. И вокруг нее прыгают и увиваются его гончаки Заливай и Грохотушка — чуют, лукавые, что обед идет… А вон с соломы смотрит на нее заспанными глазами и улыбается и сам Грицко — не старый, окоченевший дед с трясущейся седой головой и разбитым ноющим телом, а Грицко молодой, сильный, веселый, Грицко, про которого вся округа, кивая головами, говорила: «Ото хлопец!» Несмотря на то, что он был полесовщиком, его все любили: все понимали, что кабы не отец, старый черт, не быть бы ему полесовщиком. А женился он против воли старого богатея на бедной красавице Ганне, и прогнал тот его — иди куда глаза глядят…