Золото тигров. Сокровенная роза. История ночи. Полное собрание поэтических текстов - Хорхе Луис Борхес

class="p1">либо вот этот александрийский стих Лугонеса, где испанский как будто хочет вернуться в латынь:

Бесчисленным итогом своих невзгод и дней.

Такие стихи за годом год продолжают изменчивый путь в глубинах читательской памяти.

После многих – слишком многих – лет занятий словесностью я так и не обзавелся эстетическим кредо. Да и стоит ли добавлять к естественным рамкам, которые нам предписывает обиход, рамки той или иной теории? Теории, равно как политические и религиозные убеждения, для писателя всего лишь стимул. У каждого они свои. Уитмен с полной правотой отказался от рифмы, для Гюго подобный отказ был бы безумием.

Судя по прочитанным гранкам этой книги, слепота выглядит в ней жалобнее, чем в моей жизни. Конечно, слепота – это заточение, но это еще и свобода, благоприятствующее выдумкам одиночество, ключ и алгебра.

X. Л. Б.

Буэнос-Айрес, июнь 1975 г.

Я

Невидимого сердца содроганье,

Кровь, что кружит дорогою своей,

Сон, этот переменчивый Протей,

Прослойки, спайки, жилы, кости, ткани —

Все это я. Но я же ко всему

Еще и память сабель при Хунине

И золотого солнца над пустыней,

Которое уходит в прах и тьму.

Я – тот, кто видит шхуны у причала;

Я – считанные книги и цвета

Гравюр, почти поблекших за лета;

Я – зависть к тем, кого давно не стало.

Как странно быть сидящим в уголке,

Прилаживая вновь строку к строке.

Космогония

Ни хаоса, ни мрака. Ибо мрак

нуждается в глазах, равно как звуку

и тишине всегда потребно ухо,

а зеркалу – в нем отраженный знак.

Ни космоса, ни времени. Ни бога,

что запустить из тишины бы мог

ночь первую, и – скатертью дорога —

безбрежный, вечный времени поток.

Еще не начала свое теченье

река, чьи воды мутит Гераклит,

что из веков к грядущему бежит,

что от забвения бежит к забвенью.

Страдание первично. Скорбный глас.

А после – вся история. Сейчас.

Сон

Когда полночные часы пробьют

великий час,

я отправлюсь дальше, чем загребные Улисса, —

в область сна, недоступную

человеческой памяти.

Из этих необъятных глубин я спасу остатки

того, что не сумел понять:

простейшие травы,

разных животных,

разговоры с покойниками,

лица, которые на самом деле суть маски,

слова древнейших языков

и порой ни с чем не сравнимый ужас

перед тем, кто дарует нам день.

Я стану всем или никем. Я стану другим;

и самого себя не узнавая, стану тем, кто увидел

этот другой сон, мою жизнь. И ее осужу

с улыбкой смиренной.

Броунинг решает быть поэтом

В краснокирпичном лондонском лабиринте

я вдруг понимаю, что выбрал

самое странное из человечьих ремесел

(впрочем, какое из них не странно, на свой манер?).

Словно алхимик,

ищущий в беглой ртути

философский камень,

я призван вернуть избитым словам —

этим игральным костям, гадальным монеткам —

чудесную силу времен,

когда Тор был богом и дрожью,

громом и заклинаньем.

На расхожем наречье дня

мне предстоит в свой срок рассказать о вечном;

заслужить почетную участь —

быть хоть отзвуком байроновской лиры.

Горстка праха, я должен стать нерушимым.

Если женщина примет мою любовь —

мои строки дойдут до десятого неба;

если она отвергнет мою любовь,

я обращу свое горе в песню,

горную реку, звенящую сквозь века.

Моя участь – самозабвенье:

быть мелькнувшим в толпе и тут же стертым лицом,

Иудой, которому Богом

ниспослан удел предателя,

Калибаном в болотной жиже,

наемным солдатом, встречающим свой конец

без трепета и надежды.

Поликратом, сжимающим в страхе

возвращенный пучиной перстень,

затаившим ненависть другом.

Восток мне пошлет соловья, Рим – свой короткий меч.

Маски, смерти и воскрешенья

тысячекратно соткут и распустят мою судьбу,

и, быть может, однажды я стану Робертом Броунингом.

Утварь

Ставишь лестницу – и наверх. Не хватает одной ступеньки.

Что найдется на чердаке,

Кроме старого хлама?

Пахнет плесенью.

В слуховое оконце втекает вечер.

Задеваешь плоскую кровлю. Пол прохудился.

Боязно сделать шаг.

Половинка ножниц.

Брошенные инструменты.

Кресло-каталка кого-то из мертвых.

Подставка лампы.

Драный парагвайский гамак с кистями.

Сбруя, бумаги.

Гравюра со штабом Апарисио Саравии.

Старый утюг с углями.

Остановившиеся часы, отломанный маятник рядом.

Пустая пожухлая рама.

Картонная шахматная доска, изувеченные фигурки.

Жаровня с двумя рукоятками.

Тюк из кожи.

Отсыревшая «Книга мучеников» Фокса со странным готическим шрифтом.

Фото с изображеньем уже любого на свете.

Истертая шкура, когда-то бывшая тигром.

Ключ от потерянной двери.

Что найдется на чердаке,

Кроме старого хлама?

Эти мои слова – монумент забвенью, трудам забвенья.

Прочностью он уступает бронзе и этим роднится с ними.

Пантера

Ей вновь шагать своей стезей короткой,

Своей (о чем не ведает она)

Судьбою, что предопределена

Жемчужине за крепкою решеткой.

Несчетны те, кто побыл и исчез.

Но не исчезнет и не повторится

Пантера, вновь чертящая в темнице

Отрезок, что бессмертный Ахиллес

Когда-то прочертил во сне Зенона.

Холма и луга не увидеть ей

И в свежину дрожащую когтей

Не погрузить, вовек неутоленной.

Что многоликость мира! Не сойти

Ни одному со своего пути.

Бизон

Могучий, сгорбленный, непостижимый,

по цвету – уголь, смешанный с золою,

с опущенной огромною башкою

он бродит по степи, неутомимый.

В нем дремлют ярость и свирепость мира,

его не приневолишь жить в загоне,

и Дикий Запад виден мне в бизоне,