Мифогенная любовь каст, том 2 - Павел Пепперштейн

Плева исчезла, и Орел теперь виден стал четко, во всех своих Литых перьях. Выражение лица девочки было торжественным. Внезапно она молниеносным движением выдернула из-за пояса сложенный веер и раскрыла его с треском. Поднялся мощный поток ветра, смерч, который подхватил ее и Дунаева и повлек их куда-то. Скорость и свист были чудовищные. Внезапно Дунаев увидел внизу Москву. Она лежала, раскинувшись, огромная, темная, и только в центре тускло светились рубиновые звездочки над Кремлем. Звезды приблизились. Они снижались на Красную площадь — девочка держала парторга за руку. В момент, когда их ступни коснулись брусчатки, часы на Спасской башне пробили шесть. Шесть часов утра. Тусклый рассвет вставал над Москвой. Они стояли перед Мавзолеем. Гвардейцы в парадной униформе застыли по обе стороны дверей, но глаза их были закрыты. Девочка побежала к Мавзолею, парторг — за ней, судорожно глотая влажный тревожный воздух. Не остановленные, они вошли и побежали вниз по гранитным ступеням. Вот и усыпальница. Стеклянный гроб был пуст. Парторг вздрогнул, но потом вспомнил, что мумия эвакуирована в Сибирь. Девочка, не останавливаясь, подбежала к гробу, нагнулась и раздвинула бархат, покрывающий постамент, на котором покоился гроб. Раньше парторгу казалось, что этот бархат — гранитный барельеф, изображающий траурные красные знамена. Они нырнули внутрь: там обнаружилась другая лестница, узкая, «техническая». Замелькали новые коридоры, туннели, лестницы. Они бежали быстро, сосредоточенно — девочка впереди, парторг за ней. Она иногда оглядывалась, и Дунаев скорее угадывал, чем слышал, ее тихий крик: «Быстрее! Быстрее!» Туннелями, лестницами, немыми эскалаторами, переходами, наклонными коридорами они подвигались вниз и вниз. Иногда они перескакивали через рельсы. Мельком парторг узнавал уголки и повороты подземной Москвы, мимо которых проносился когда-то колобком. Мелькнул и сразу же исчез за поворотом болезненно знакомый тупичок, освещенный светильниками в виде футбольных мячей, — теперь они были вдребезги разбиты. Парторг не знал, сколько времени они бежали. Ему удалось выровнять дыхание, усталости он не чувствовал, ему нравилось ТАК бежать. Вдруг они остановились у чугунной решетки лифта. Девочка нажала на кнопку, и решетка раздвинулась. Они вошли в лифт. На пульте управления лифтом виднелась только одна кнопка, помеченная буквой А. Девочка нажала на кнопку. Лифт двинулся вниз. Внутри были зеркала: парторги и девочки, девочки и парторги. На мраморном подзеркальном столике лежала книга — «Физический атлас Земли». Девочка стояла, повернувшись лицом к решетке лифта. Лифт двигался быстро. Минуты через три остановились. Девочка толкнула решетку, откинула в сторону бархатную занавеску и запрыгала вниз по мраморным ступеням большого, погруженного в полутьму амфитеатра. Парторг сразу узнал это место: центр подземной Москвы, размещающийся в перевернутой голове последней из девяти «баб», составляющих девятислойную Московицу, или Подземную Матрешку. Побывав здесь однажды, парторг навсегда запомнил этот загадочный «актовый зал» с его подсвеченными статуями и с его экспозициями мебели (интерьеры спален и ванных комнат на подиумах), с его Иглой, чье сверкающее острие висело над Колодцем в самом центре амфитеатра. Сейчас они бежали прямиком к этой Черной Дыре. На бегу Дунаев взглянул на мозаику, изображающую мертвых солдат в серых шинелях, скопированных с картины Верещагина, под чьи заснеженные головы некто заботливо подложил подушки.

«Павшие под Плевной. Павшие под Плевой», — подумал он.

А девочка уже стояла на мраморном бортике Колодца. Вот она сделала шаг и исчезла в Колодце.

«Неужели тюкнулась?» — подумал парторг, подбегая к бортику. Но девочка не «тюкнулась». Заглянув в Колодец, Дунаев увидел, что она быстро спускается вниз по железным скобам, вбитым в стену Колодца. В прошлый раз, когда он исступленным колобком стоял на этом бортике, собираясь с духом, чтобы окончательно «дезертировать», он не заметил этих скоб. Впрочем, тогда они бы ему не понадобились — у него не было ни рук, ни ног. Сейчас же, перемахнув мраморный бортик, он уверенно последовал за девочкой по скобам. Они уходили в глубину, и тьма вокруг них сгущалась. Все дальше был тусклый кружок света наверху. Вскоре он совсем исчез, и только сверкала над головой, далеко-далеко, яркая звездочка — кончик Иглы.

«Звезда „Колодезная“», — вспомнил парторг неведомо откуда ему известное имя этой «звезды».

Но «звезда» становилась меньше и меньше, а спуск все длился.

«Куда она ведет меня? — думал Дунаев. — Холеный, помню, издевался над этим Колодцем, говорил, что только дураки могут верить, что в таком месте, тайном да роскошном, да еще в самом Центре Центра спрятанном, проход к Самому Главному может быть. Говорил, что Самое-Самое там обитает, где лишь говно мусором давится. А здесь, мол, обычный колодец, нефункциональный, довольно глубокий, а внизу — просто ничего, какой-то хлам случайный валяется. Тоже, получается, „говно мусором давится“. И вообще: обманул же меня Поручик, когда про любовь говорили. А сколько раз он меня еще обманывал — один бог знает! Не зря я на него тогда донос написал. Зря ничего не делается. Может быть…»

Парторг думал, а сам все быстрее перебирал руками и ногами по скобам, и сердце стучало все чаще, и голова кружилась, и мысли неслись, словно вагоны товарняка, а душа замирала в сладкой надежде и не верила, боялась поверить, все еще не верила, но уже знала… Неотвратимо знала правду. Поручик солгал. Они спускались к Энизме.

Уже кружевился вокруг воздух, уже новый свет, темный, но сладкий, пропитанный какой-то глубокой щемящей негой, неявно поднимался снизу, и становилось труднее и легче дышать, и воздух сделался горько-сладким, и шли сквозь тьму волны таинственного цвета. Сердце билось, как от Первой любви, и все труднее становилось удерживаться на скобах. Постепенно все наполнялось неслышным, но ощущаемым «пением» Энизмы. Снова парторг почувствовал слабость слов. Все слова, которыми ему приходилось пользоваться в отношении Энизмы («пение», «поток», «дно», «живой мед»), казалось, не способны даже издали указать на нее. Почти невыносимое счастье охватило Дунаева. Он созерцал Энизму — не во сне, а чуть ли не наяву — и реальность этого «места» казалась абсолютной, не подлежащей никакому сомнению. Он почувствовал, что больше не в силах держаться за скобы, что сейчас руки его разожмутся и он упадет… В этот момент скобы закончились возле крошечной ниши в стене колодца. Девочка уже стояла в нише и манила парторга к себе. Он отпустил последнюю скобу и встал рядом с ней. Они стояли в тесном каменном углублении, прижавшись друг к другу, и смотрели вниз, на светящееся и темное, цветное и бесцветное, на радостное-юное, нерожденное и древнее, на медвяно-льющееся и неподвижное, на струящееся и покоящееся, на живое и находящееся за пределами жизни, на благоуханное и не имеющее запахов, на молчащее и поющее, на наивное и мудрое, на не ведающее ни о чем, беспечное, неоповещенное…

Дунаев поднял глаза вверх. Там, во тьме, еле-еле мерцала, бесконечно далеко, Колодезная.

«Светит. Где-то там… высоко… в аду…» — подумал парторг отстранение

Он остро ощущал пространство колодца, и влажный камень, и отдаленность звезды, и речной запах девочки. Она сосредоточенно смотрела вниз, ее темные мягкие волосы касались щеки парторга. От счастья, от неожиданности, от благодарности ли — он вдруг ощутил безудержное вожделение к ней. Они стояли, обнявшись, в узкой нише, и почему-то девочка вдруг оказалась одного с ним роста, хотя и не утратила своих детских пропорций. Видимо, это Дунаев уменьшился от радости, стал чем-то вроде бушмена. Он оказался голым, темным, увешанным амулетами — теми самыми зубами и куриными богами, которые грезились ему на реке. Его стоячий член уперся в руку девочки. Она, словно не замечая, положила на член руку, как рассеянно кладут руку на ручку зонта или на поручень кресла. Это прикосновение пронзило Дунаева молнией наслаждения. Единственное, что мешало полноте этого наслаждения, была перчатка, чья тонкая мертвая кожа разделяла поверхности живых тел.

— Сними перчатку. Почему ты все время в перчатках? — пробормотал Дунаев и стал неловко срывать перчатку с ее руки. Она не сопротивлялась, только все время глядела вниз, в Энизму. Наконец перчатка подалась (оказалось, надо было расстегнуть крошечную медную пуговицу на запястье). Дунаев жадно схватил ее голую руку и вдруг с изумлением увидел тонкую, как бы утиную, перепонку между ее безымянным пальцем и мизинцем.

«Как у водоплавающих…» — подумал парторг. Это открытие отчего-то сделало его страстное желание невыносимым — не в силах сдерживаться, он схватил руку девочки и изо всех сил прижал ее к своему эректированному члену. Девочка вскрикнула.

Дунаев кончил. Девочка отняла руку и посмотрела на нее. Темная струйка крови скатилась между ее пальцами. Перепонка была разорвана.